3
Класс 9 “а”, лингвистический
Был у нас такой Л. П., блондинистый проблемный мальчик, с которым мы отчего-то сошлись.
Мальчик этот на уроке географии обычной булавкой проткнул себе кожу в области корня большого пальца, на переходе к ладони, проткнул основательно — вместе с жиром и прочим, булавку застегнул и потом всем показывал.
Мы с ним вместе прогуливали уроки и шлялись по крышам, курили сигареты и разговаривали. Учителя, как выяснилось позже, были уверены в том, что у нас секс. Хотя не было ни намека.
Это — 1995 — 1996 годы, время национальной валюты по имени “купон”.
В январе мы спонтанно поехали на день рождения к девочке из нашего класса, Т. Б. Я зашла домой и взяла ей в подарок мой любимый альбом “Queen” “The Works” на магнитофонной кассете. Мы приехали к ней, это был, кажется, частный сектор в районе поселка Жуковского, я выпила чего-то вместе со всеми, совсем чуть-чуть выпила, и была совершенно трезва. Но подарок отдать стеснялась, поэтому начала притворяться пьяной: валялась на кровати раскинув руки и говорила, что я — очень пьяна, слова произносила смазанно, чтобы казалось, будто у меня заплетается язык. Все для того, чтобы подарить кассету “под пьяную лавочку” и защититься от возможной реакции (какой?) своим будто бы пьяным состоянием, как-то отмазаться тем, что “я пьяная, что с меня возьмешь”.
Т. Б. была одной из моих мимолетных школьных влюбленностей. Это теперь такое слово приходит на ум, а тогда вовсе не приходило: чувства названными не были и существовали вне понятий, в чистом виде.
В начале девятого класса к нам перевелся из другой школы умный мальчик С. П., который очень долго, месяца два, ежедневно провожал меня домой и реально носил мой рюкзак, как в кино, честное слово. Я ходила на день рождения к нему, мы с ним ходили на день рождения к моему лучшему другу. В троллейбусе вечером он держал меня за руку, признавался в любви и спрашивал, не неприятно ли мне это слышать. Я точно помню, что отвечала: “Нет, не неприятно”. Мне было, в общем, интересно, но ничего совершенно я к нему не испытывала, кроме дружеских эмоций. Однажды он пообещал доказать, что любит меня, и по пути домой, в детском садике, мы приняли решение поцеловаться (это был первый в жизни такой поцелуй что у меня, что у него). Я сказала ему, что согласна сделать это при условии моего неучастия в процессе. Он не понял, я объяснила, что не буду делать это языком, пусть это делает только он. Так мы и целовались: я согнув язык во рту и отведя его назад — и он, водивший языком у меня в пустой ротовой полости. Меня тошнило.
На следующий день я сказала ему, что хотела бы остаться друзьями. Он перестал со мной общаться.
Где-то в этот период времени появились Л. П. и Я.
А до возникновения умного мальчика С. П., в самом начале нового учебного года, в столовой, я слушала репетицию школьной группы и не могла оторвать взгляд от электрогитар, приходя в полный восторг от гула, который производили эти советские электронные дрова. Недавно на блошином рынке я увидела такую гитару — марку ее не помню, она большая и громоздкая, звучит ужасно, продавалась за пятьдесят гривен. Я не купила, гитара мне теперь не нужна — одно из главных детских мечтаний исполнилось: в прошлом году мне подарил электрогитару “Samick” старый знакомый, директор первого музыкального магазина в Харькове.
В этот магазин в 1995-м мы ходили вместе с участниками школьной группы. Мы говорили, что наша школа собирается приобрести гитары и синтезатор, а нас прислали для того, чтобы их опробовать и выбрать что-то для покупки. Играли часами. Играли плохо. Очевидно, в магазине работали хорошие люди.
На странный праздник — День лицея, который школа отмечала девятнадцатого октября, наша группа исполнила две песни: “Однажды” “Браво” и “Замыкая круг”. Песню “Однажды” пел ломающимся голосом мальчик А., “Замыкая круг” мы пели в два голоса. Мы были совершенно счастливы. Год или два назад я нашла видеокассету с записью нашего выступления, смотрела ее с тем, кого люблю, и хохотала. Играли мы совершенно ужасно, но умилительно.
Зимой 1995-го у меня появилась привычка после уроков сидеть в подъезде, всегда одном и том же, и писать стихи в тетрадку. Я была мучима (сначала опечаталась и написала “мычима” — это вполне соответствует, такое слово следует изобрести), — так вот, была м ы чима пубертатным кризом — меня раздражали родители, я много думала о необходимости свободы, о дружбе как таковой, а позже — о любви. Я начинала оценивать — банальными категориями — мир, в котором приходилось жить.
Я совершенно ничего о нем не знала. Мир для меня ограничивался куском Павлова Поля и несколькими точками на карте — школой, музыкальной школой, домами “англичанина” и “француженки” — моих репетиторов по языкам. Все эти объекты располагались на небольших расстояниях, которые можно было преодолеть пешком. Я практически никуда не выезжала из своих нескольких сотен квадратных метров. Была еще дача, но это совсем другой, летний мир. И были книги. Вся доступная русская литература.
Доступная литература — это библиотека моих родителей, полная совершенно разрешенной в советское время классической русской литературы девятнадцатого века и некоторой части литературы века двадцатого, легализованной во время перестройки, — Булгаков, Набоков, Цветаева, например. Большинство книг было прочитано к двенадцатилетнему возрасту. Чтение времени девятого класса вспомнить не могу. Кажется, именно тогда случилась “Лолита”. Больше ничего не помню. О том, что где-то существует интересная современная русская литература, никто не знал.
Читали какие-то журналы, за пределами которых — тьма. Во всяком случае, так было в кругу правильной советской интеллигенции. Мои родители — университетские преподаватели математики и физики.
И вот я, их дочь с расцветшей подростковой реакцией оппозиции, сидела на лестнице в чужом подъезде и писала кособокие стихи о дружбе и одиночестве.
Кажется, привычка сидеть в подъезде передалась от Я. Она вращалась в сявотской компании района и научила меня понимать слово “лавэ”: спросила, знаю ли я, что это такое, я ответила, что, видимо, от слова “love”, значит, любовь? Оказалось — деньги. В этот момент мы шли мимо салона игровых автоматов. Она была умной, но учителя ее не любили, поскольку из неблагополучной семьи, а у нас тут, видите ли, лицей. Учителя, впрочем, вообще мало кого любили и являлись в большинстве своем климактерическими тетками и полусумасшедшими мужиками.
Одно время украинскую литературу у нас вел, похоже, действительно сумасшедший учитель. Он быстро стал объектом насмешек для всего класса. Его целенаправленно доводили. Накануне уроков сговаривались и устраивали акции: кто-то сидел во время занятия под зонтиком, кто-то, когда его вызывали, надевал бандану и читал стихотворение в стиле “а-ля рэп”, кто-то — как я — запускал на кафедру бумажные самолетики. Я никогда не видела человека, который был бы настолько не на своем месте. Однажды он пришел в свитере наизнанку. Он ненавидел нас всех. Меня сумасшедший украинец невзлюбил особенно сильно и по этой причине намеренно подставлял в диктантах ошибки. Однажды он выдал мне такой проверенный диктант для ознакомления — с двадцатью ошибками, где в словах сначала синими чернилами были исправлены буквы — с правильного написания на неправильное, а потом красным — вновь исправлены на правильное. Л. П. находился в аналогичной ситуации. Мы разорвали листочки с диктантами на мелкие кусочки, а учитель внезапно потребовал, чтобы класс сдал проверенные работы. Л. П. и я сделали небольшие коробочки из бумаги, в которые насыпали наши диктантные ошметки, и в таком виде отдали их учителю. Он всегда одинаково удивлялся нашим выходкам, впадал в какой-то ступор, комментировал происходящее одним словом — так, при появлении у доски самолетика он протяжно произносил: “О-о, ко-ра-бе-лик”.
Был еще сумасшедший географ, который все время странно таращил глаза и стучал — очень сильно — своей огромной, почти в человеческий рост, указкой по столу того ученика, который нарушал дисциплину.
Была старая и стервозная учительница по истории и правоведению. Изначально она являлась преподавателем вуза и, видимо, поэтому пыталась требовать знаний от учеников. Основная масса учителей относилась к знаниям философски. В классе были свои двоечники и троечники, хорошисты и отличники — от знаний их статус никак не менялся. Ни учебник по истории, ни по праву в девятом классе я ни разу не открыла, на уроках сидела за последней партой и совершенно ничего не слушала. Поэтому мозг мой был стерилен. А учительница однажды устроила письменную четвертную контрольную по билетам. Около двадцати минут я смотрела на вопросы, ответить на которые не могла никак в принципе, окончательно расстроилась — и моя реакция оппозиции взяла карандаш в левую руку (для конспирации) и написала на обратной стороне билета: “Пописайте в тарелочку”. После этого я сдала билет и пустой лист контрольной работы, попросилась выйти из класса и на урок не вернулась.
