Монде покачал головой и сделал жест, выражавший неодобрение.
— Зачем Мишель вздумал поднять такой вопрос, как вопрос о разводе? — спросил он.— Есть проблемы, которых лучше не касаться. Время от времени их решают в том или ином смысле, но затем лучше их оставить в повое. Чтобы ни говорил в данном случае закон, но он во всяком случае еще не устарел и перемены едва-ли поведут к чему либо.
— Мишель вас обратит в свого веру,— сказала Сусанна, прежде чем молодая девушка успела возразить Монде.— Да вот и сам он. В самом деле, он входил. Это был высокаго роста человек, с решительной фигурой, резко очерченным профилем, темные волосы острижены под гребенку, усы закручены вверх.
— Bonjour! — сказал он. А! Монде! какой благоприятный ветер занес тебя в нашу сторону?
И протянул другу руку.
Но Монде слишком хорошо знал Мишеля, чтобы не уловить или не угадать скрытой холодности в его голосе, несмотря на сердечность слов и жеста.
— Меня вызвало маленькое дело насчет наследства моей тетки,— отвечал он.— Меня вызвал нотариус, но как бы ни было я пробуду здесь не долго, не более двух дней.
— Как, два дня! — вскричал Мишель, и на этогь раз с более искренней сердечностью.— Но если ты хочешь продлить свой отпуск, я могу похлопотать!
— Ты хорош с министром?
— Я? на ножах. Тем не менее я готов сделать все, что от меня зависит, если только что нибудь значу.
— То, что ты говоришь мне, мой милый,— начал Монде,— для человека желающаго всеобщаго возрождения…
Но Мишел повернулся в m-lle Эстев и не слушал его; ;более.
— Как я рад, что вам пришло на мысль провести у нас сегодня вечер, Бланка,— сказал он, беря ее за руку.
Она вся просияла. Он продолжал, указывая жестом на молодого человека, вошедшаго вместе с ним, но оставшагося незамеченным:
— Я должен вам представить Мориса Пейро; кажется вы еще не знакомы с ним, хотя он постоянно бывает у нас в доме.
Молодой человек поклонился, между тем как Бланка произнесла:
— Я вас постоянно читаю.
Тут Тесье, с несколько нервной подвижностью, обратился в жеве:
— Мы сейчас сядем за стол,— неправда ли? надо поскорее пообедать. У Пейро корректуры, которыя надо исправить сегодня же.
— Обед готов,— отвечала Сусанна.— Ужь больше получаса как мы ждем тебя.
В тех фразах, которыми перекинулся Мишель с присутствующими явившись из палаты, не было ничего, абсолютно ничего особеннаго. Почему же Монде испытывал тягостное безпокойство и никак не мог совладать с этим чувством, преодолеть его? Почему странное предчувствие глухою тоской сжало его сердце? И что-то грозящее, какая-то надвигающаяся опасность почуялась в этом смутном, болезненном впечатлении! Истинные друзья порою испытывают эти таинственныя предчувствия, обязанныя им без сомнения глубиною своей преданности.
Обед был сервирован с благородною простотой: один из тех ничем не выдающихся обедов, показывающих, что хозяева не придают ему никакого значения. Разговор вертелся исключительно около политики. Пейро овладел им и перетряхивал вопросы, о которых трактовалось на заседании того дня. Он говорил с редким искусством, изобильно уснащая речь метафорами и сравнениями, вставляя психологическия замечания и нравственныя сентенции. Монде возражал ему с обычною, характеризовавшею его, прямотою и здравым смыслом. Мишель разсеянно слушал их одним ухом, не говоря ничего или подавлял других авторитетным и нервным тоном, вставляя замечания, нетерпящия возражений.
— Вы судите как наблюдатель, любопытный, литератор,— резко сказал он Пейро, когда тот привел интересный случай развода.— В сущности я всегда удивлялся, что вы на нашей стороне. Вы интересуетесь делом лишь постольку, поскольку оно дает вам материал для философствования. Ваши убеждения ничто иное как отвлеченная спекуляция. Вы любите изучать вопрос со всех сторон, поворачивать его под всевозможными углами зрения, разсматривать его со всех точек, а это безполезная и опасная игра. Мы, наоборот, мы не философы, а люди практические. Мы желаем прежде действовать, а потом мыслить, так как это единственный способ что либо сделать. Заметьте, что это не мешает нам отлично знать, чего мы хотим. За последния двадцать лет во Франции все разстлилось и расползлось. Мы перестраиваемь, вот и все. Мы явились в полуразрушенный дом и желаем отстроить его заново, согласив все части. Поэтому-то мы и отвергаем вашу психологию и наша мораль гораздо проще вашей.
— Ты говориш словно в парламенте,— сказал Монде.
— Нимало. В палате я говорю длиннее, повторяю и разжевываю. Впрочем по существу ты прав. Чего же ты хочешь от меня? У меня нет двойных убеждений, одних для публики, других для интимнаго вружка. Ты видишь меня таким же, как и весь свет, старина!.. И это тебя не должно удивлять: ведь ты знаешь меня с детства!
Монде, любивший пошутить, принял иронический вид.
— Мне всего яснее,— сказал он,— из твоей сегодвяшней речи одно, что ты сжег свои корабли!..
И обратясь в Сусанне он продолжал, как будто в удивлении:
— Неправда ли, это ясно?.. Вы можете теперь быть совершенно спокойны… Могло-бы великому человеку придти на мысль покуситься развестись с вами — а после сегодняшней речи, все кончено, он сковал самого себя на веки.
И добряк Монде захохотал. Но никто не поддержал его. Сусанна принужденно улыбнулась. Мишель пожал плечами. После короткаго молчания, Пейро возразил:
— Вы можете быть спокойны, г. Монде. Но знаете ли, что составляет самую сильную сторону Тесье? Не его краспоречие, не талант: главным образом характер и то, что его дело не расходится со словом, и в особенности бевупречная семейная жязнь.
Монде обменялся взглядом с Сусанной, напоминая ей, что это именно то, что он сам всегда говорил. Но Мишель резко возразил:
— У нас этого рода вещи не имеют того значения, какое вы им придаете.
— Они значат быть может гораздо более, чем вы думаете, вы, репутация котораго беэукоризненна,— отвечал Пейро. — Торн не раз говорил со мною на этот счет, а вы знаете, как он проницателен. “Мы — странный народ,— говорил он,— добродетель кажется всегда нам немного смешной, и тем не менее, мы в ней безконечно нуждаемся и преклоняемся перед ней”. И я с своей стороны думаю, что Торн ни мало не обманывается.
— Несмотря на это,— возразил Тесье,— люди, очень мало щепетильные, делают прекрасную карьеру в нашем обществе. Возьмите хотя бы Диля. Вот ужь не скажете про этого человека, что он обязан своим успехом добродетели! A между тем, вопреки скандальным историям, которыя разсказывают о нем, Диль сидит себе на своем посту и ничем его не сдвинуть с него. Посмотрите так же, Компель: тут еще страннее. Явно замаранная репутация, а пользуется всеобщим уважением. В прошлом у него всевозможныя грязныя истории с жещиинами, денежныя аферы земного свойства, а он ни мало не смущается. Значение его возростает. Самые противники его признают, что в качестве президента совета он достоин полнаго уважения. Разве это не правда?
Повидимому слова Мишеля ни мало не поколебали Пейро:
— Все это не столь убедительно, как кажется с перваго взгляда,— возразил он.— Комбель и Диль — исключения: зло помогает их успеху. Они дошли до такой черты, что могут все себе позволить: ничто уже не может их сделать чернее, чем они есть. У них нет более репутации, которую можно было бы скомпрометировать… Они защищены от всех нападений. О них все сказали, более нельзя ничего сказать. Они прошли через огонь и воду, чрез все скандалы.
— Мне кажется, Пейро,— сказал Мишель,— что вы противоречите самому себе.
— Уверяю вас, что нет. Позвольте мне кончить. Если все это сходит им с рук и не мешает успеху, то это потому, что они обладают добродетелью, заменяющею все другия: наглостью.
— Ну, это парадокс!
— Никогда! Дело в том, что это верно относительно их одних, так как они своего роды монстры, как такие они и не подходят под общее правило. Но попробуй другой человек сделать или только покуситься сделать хотя одну десятую того, что они сделали и он погиб! И если это честный человек, в истинном значении этого слова, надо еще менее, чтобы погубить его: достаточно малейшей ошибки, слабости, пустяка.
— Я,— сказал Монде, слушавший с величайшим вниманием,— я думаю, что г. Пейро прав: прощают только злодеям. Смотри, Мишель, держи ухо востро! Ты осужден на вечную добродетель, мой милый!
— Все, что я сказал по этому поводу, не касается Тесье,— возразил Пейро,— он даже не знает, что такое раскаяние, так как ни разу не сделал ложнаго шага.
Никто не отвечал на эти слова. Воцарилось молчание. Наконец Мишель заговорил с большим добродушием, чем до того:
— Вы знаете, мои дети, что у всякаго есть свои слабости, свои недостатки и больныя места; даже когда люди и не делают чего либо подобнаго, что совершают Дили и Комбели, они стоют друг друга. Что вы хотите? Мы рабы своей судьбы. Моя ведет меня по прямой линии, и я должен следовать за ней! Если ужь вы хотите знать, то признаюсь вам, что порою мне становится тошно от собственной добродетели… Линия моя скучновата. Да! Но я никогда с нея не сойду; быть может в силу того, что и на моей дороге много приятнаго.
