— Выхода нет,— повторил Монде,— не находя ничего другого сказать.
Но сейчас же встряхнулся и вскричал:
— Нет, есть выход, есть один!.. Выкажи силу воли! Поступи, как требует честь, энергично! Стряхни с себя эти путы!.. Так как вы не можете принадлежать друг другу, перестаньте видеться! Послушай, ты мужчина, у тебя есть разсудок, сила воли, мужество…
— У меня? ничего нет!.. Я не могу…
— Чтожь ты любишь собственную гибель, что-ли?
— Да, люблю свою погибель… Это свыше моих сил, я не могу ничего сделать с собой, не могу…
— Все можно, если захотеть,
— Да, когда сердце свободно…
— Ну, так вы погибли…
— Что ты хочешь сказать?
— О, ты знаешь это сам… несмотря на свое безумие, твоя голова достаточно ясна чтобы понять…
— Ты хочешь сказать, что и у нас кончится тем, чем всегда кончается у других, что она просто сделается моей тайной любовницей, не правда-ли? Нет, мой друг, ты ошибаешься… Этого не будет никогда, никогда! И она не пойдет на это… у нея слишком высокая душа, чтобы играть подобную роль, лицемерить, унижаться, изведать всю грязь и позор такого положения… Да и сам я не хочу этого… Нет, нет, ужь не говоря о прочих причинах, которыя удерживают меня, я слишком люблю ее для этого!..
Монде покачал головой:
— Да, ты это можешь говорить и думать, но страсть найдет подходящую минуту, ослепит тебя… зверь, скрытый в человеке, пробудится…
— Это случается только в натуралистических романах… Мы владеем собою, мы до этого не дойдем… Мы господа самих себя…
— До того момента, когда перестанете ими быть…
— Нет. Я хорошо знаю, что это в нашей воле.
Монде снова поднялся и ходил по комнате, пока подавали кофе. Затем перед дымящейся чашкой он произнес, с выражением глубокаго сочувствия:
— Ах, вы оба ужасно несчастныя существа! Вы принуждены бороться с самими собой, со своей природой. Поверь, если вы не остановитесь в самом начале, вы так или иначе будете побеждены. Что за чорт! с любовью плохия шутки… и если у нея высокая душа, как ты выражаешься, то чтобы и ея разсудок и сила воли стояли в уровень с ея душой… В противном случае… позволь мне говорить с тобою искренно, Мишель! такой старый друг как я, может забыть твое высокое положение… в противном случае страсть рано или поздно вас поборет и падение будет более тяжкое, чем у людей, ведущих скромную жизнь, незаметных, существование которых, вместе с их ошибками и низостями, сливается с серым фоном обыкновенной действительности. В жизни, которую ведут все, страсть является только случаем, но когда она разыгрывается в среде, к которой принадлежите вы, то приводит к катастрофе…
Мишель не отвечал ни слова, а Монде смотрел на него с тайной надеждой, что его слова быть может разбудят в нем благоразумие. Он спокойными, плавными жестами, какие порою бывают у тех, в душе которых бушует буря, закуривал сигару, следя глазами за спиралью дыма, окрашивавшаго белый свет электричества. Казалось, что он совершенно был поглощен этим созерцанием и ни о чем не думал. Только после долгаго молчания он проронил:
— А, будь, что будет!
III.
Второй день, который провел Монде в Париже, он уже почти не разлучался с ним. Тесье овладел своим другом и не отпускал от себя. Только после полудня друзья разстались на несколько минут.
— Я должен встретиться с н_е_ю в улице Пирамид,— объяснил Мишель.— Поклон, пожатие руки, три слова, которыми перекинешься стоя на тротуаре и все… И сейчас же возвращусь к тебе.
Теперь, когда он был откровенен с Монде, сами собой испарились все неотложныя дела, коммиссии, работы:
— Отпуск на один день! — сказал он почти весело и прибавил с откровенностью: — знаешь-ли, мне было почти неприятно тебя увидеть вдруг, точно ты с луны свалился… Мне казалось, что у меня нет друзей: я боялся всех, всюду мерещились мне подозревающие, враждебные глаза… но ты для меня более чем брат!..
Старая интимность вновь установилась между ними, и симпатия сквозила в их разговорах, вертевшихся все вокруг одной и той-же темы. Монде понимал, что в отношении к нему Мишеля много эгоизма влюбленраго, который дорожит другом главным образом потому, что с ним можно говорить о ней. Но истинная дружба не знает самолюбия: он с радостью готов был услужить другу и без всякой задней мысли отдавался этому потоку конфиденциальных излияний, столь долго сдерживаемых и теперь хлынувших через край. Сказать по правде, оне несколько его изумили. Он думал, что всесторонне знает Мишеля, думал, что понимает вполне его подвижную и властную натуру, со всеми ея особенностями, достоинствами и недостатками, в мужественном складе которой таилось зерно капризной женственности. Слушая, наблюдая, разспрашивая его, он видел его в различных фазах жизни: ребенком, немного диким, с неожиданным взрывом веселости, иногда вмешивающимся в игры товарищей, которых обыкновенно избегал; потом трудолюбивым студентом, честолюбивым и бледнолицым, похудевшим от ночей, проведенных при свете лампы за книгами, отдавшись всецело труду, забывая об удовольствиях; еще позднее, начинающим журналистом, писателем, наконец главою партии. В тоже время, разбирая другия воспоминания, он шаг за шагом следил развитие того частнаго человека, который дополнял парламентскаго деятеля: существо, наделенное способностью глубоко. чувствовать, хотя мало экспансивное, тонкая душа, которая открывалась всегда с колебанием, подобно улитке мгновенно прячась при всяком ееосторожном прикосновении. Как мог такой человек быть вместе с тем способен на безразсудную страсть?
— Я никогда не думал, что ты можешь быть таким!— повторял Монде, с удивлением, в котором за упреком таилось уважение.— Пустая интрижка, мгновенная прихоть, которая-бы так-же быстро прошла, как и пришла, не компрометируя твою карьеру, ни семейную жизнь, это еще можно допустить, но страсть, настоящая, безумная, романическая страсть, когда не разсуждают, когда все ставят на карту!.. Ведь подумай, какого вздора только ты мне не наговорил со вчерашняго вечера!..
И он пускался в благоразумныя разсуждения, разсматривал сложную проблему со всех сторон, поворачивал ее и так, и эдак, усиливаясь найти выход, компромис…
— Сколько-бы ты ни искал, все равно ничего не придумаешь,— говорил ему Тесье с своим обычным спокойствием.
— Кто знает? — возражал Монде.— Ты не найдешь, это правда, потому что ты сам действующее лицо, а я быть может и найду, так как я лицо в деле непосредственно не замешанное,— затем прибавил: — во всяком случае, вот что я тебе скажу: забери себя в руки, хоть на небольшое время… наконец вы должны пойти на жертву и она, вместо мнимаго счастья, за которым вы гонитесь, и которое никогда не поймаете, даст вам истинное удовлетворение сознанием, что вы поступили согласно требованиям долга и чести.
Тесье пожимал плечами:
— Все это безполезныя слова,— говорил он.
Тогда Монде искал иного решения. И не находил. Он ничего не придумал до самаго отъезда.
— Берегись! — повторял он еще стоя с провожавшим его Мишелем на платформе дебаркадера,— умоляю тебя, удвой осторожность… Подумай, что если жена твоя узнает…
— Как она узнает?
— Как узнает? непредвиденный, пустой случай, инстинкт… Она так тебя любит!.. Ах, несчастный, что тебя толкает исковеркать свою жизнь?.. Но я буду знать, что с тобою случится, ты мне напишешь, я надеюсь?
— Непременно. Еслиб ты знал, как много добра ты мне сделал! Как облегчает возможность высказать все, что лежит на сердце.
Они пожали друг другу руки, и поезд унес на юг смущеннаго Монде, а Тесье вернулся домой, пешком, в раздумьи.
Через неделю, Монде получил обещанное послание: “Я пишу тебе, добрый друг мой, ради удовольствия открыть свою душу, облегчить ее откровенной беседой, пожаловаться на судьбу. Кроме этого, мне решительно нечего тебе сказать. Дни проходят, не принося никакой перемены в нашем положении, и это еще слава Богу, потому что оно не может измениться иначе, как в худшему. Состояние моего духа остается таким же болезненно подавленным. Порою, мне почти кажется, что я счастлив; и несмотря ни на что, наша мучительная любовь полна скрытых радостей: случайныя встречи, наши такия короткия, такия редкия свидания, письма… Ребячество, скажешь ты; да, ребячество, но я уже сказал тебе, что в груди моей бьется юношеское сердце, что его желания не соответствуют моим летам. И знаешь, когда я не вижу ея долго, когда нашему свиданию помешают, все изменяется: меня бьет лихорадка, меня пожирает тоска, я становлюсь жертвою ужасных мучений, я сам не свой, пока не свижусь с нею. И в эти моненты я начинаю ясно все видеть, так путник, заблудившись ночью, видит себя на краю бездны при блеске молнии. Внутренний гоюс предостерегает меня, что мы еще можем остановиться, что надо спешить, что еще не поздно, но что так продолжаться не может, что наша любовь все возрастает и придет час, когда мы более не в состоянии будем владеть собою. И в тоже время, когда я трепещу от желаний, и безумно призываю ту минуту, когда все будет забыто, я с величайшей ясностью представляю себе скорбь, отчаяние, гибель, которая за нею последует. Ах, зачем не могу я закрыть на все глаза, и не видеть будущаго! Если бы я обладал той способностью все забывать легко, той безсознательностью, которыми обладают другие люди! Тогда бы я ничего не предвидел, жил данною минутою, и не страдал заранее, переживая страдания завтрашняго дня. Но нет, увлекаемый потоком, я вижу те острыя скалы, на которыя он меня низвергнет. Я в двух шагах от крушения, я стою на краю подмытаго, готоваго рухнуть в кипящия волны островка. Я знаю, что волны отрывают от него кусок за куском. Я это знаю, и ничего не могу сделать… Я; ;в агонии непрестаннаго ожидания рокового конца! A между тем надо жить, разыгрывать перед всеми комедю, лгать, лгать постоянно словами, взглядами, губами, глазами, лгать перед близкими, перед теми, кого я люблю! Я презираю себя за слабость, ненавижу за двоедушие, чувствую себя низким, малодушным человеком, короче, я несчастен, мой друг, и с каждым днем все более и говорю тебе все это, чтобы высказаться и чтобы ты меня пожалел. Напиши мне, поговори о себе, это меня разсеет. A впрочем, нет: это я опять лгу, ты хорошо знаешь, что ничто, ничто не может меня разсеять, отвлечь от того, что единственно интересует меня. И так, говори со мною о нас, прошу тебя. Наибольшее облегчение больному, когда с ним говорят о его болезни. Но не ищи лекарств, это безполезно, оне мне не помогут”.
