На это Тесье заметил:
— Подойдем к вопросу прямо и исчерпаем его до дна! Почему нам сомневаться в возможности подействовать на общественное мнение и возбудить публику? наши идеи новы, или по меньшей мере подновлены: без известнаго потрясения оне восторжествовать не могут. Необходимо, чтобы пробудилось общественное сознание. Тогда только наши идеи будут поняты.
— Вы слишком много разсчитываете на общественное сознание,— возразил Торн.— Я же разсчитываю главным образом на нас самих и в особенности на вас, мой друг. Несомненно существует движение, которое нас поддерживает до сих пор. Но мы не должны его преувеличивать. Оно зависит от нас. Мы теперь должны им овладеть и руководить им.
— Без сомнения,— сказал до тех пор молчавший аббат.
— Однако,— думал Монде,— между ними мало единомыслия.
И когда разговор стал общим, он наблюдал за Мишелем, который говорил далеко не с обычной своей горячностью, казалось мало интересовался обсуждаемыми вопросами, имел разсеянный, утомленный вид, был в нетерпении, и сделал знав Сусанне, чтобы поскорее подавали.
Он оставался таким же до конца завтрака; казалось мысли его были далеко, глаза смотрели задумчиво. В гостиной, после кофе, он казался совсем не в духе; когда гости собрались удалиться, Торн попросил его в кабинет.
— Я должен спешить,— сказал он глядя на часы.
Монде уловил тоскливый взгляд, который остановила Сусанна на своем муже. Оставшись с нею наедине, он заметил в ней то, что ускользало раньше от его наблюдения, когда она занята была обязанностями хозяйки дома, с тем спокойным героизмом женщин, который составляет их тайну: он видел, что она страдает жестоко, что она пересиливает себя, но что это становится почти выше ея сил, потому что иногда, незаметно для нея самой, тяжелая слеза выкатывалась из ея глаз и, катилась по щеве. Чувство дружбы отчасти уполномочивало его спросить о причине скорби, которую она так плохо могла скрыть. Он хотел спросить ее: “что с вами?” и остановился. Его удерживало какое-то внутреннее смутное предчувствие, деликатность истинной дружбы, которая никогда не обманывает. Но она прочитала в его глазах вопрос и предупредила его:
— Ах! эта проклятая политика, какой это враг наш!.. Она пожирает нашу жизнь… Наши дни проходят в безпрестанных пререканиях и спорах. Мишель не принадлежит больше ни мне, ни себе самому… Я вам вчера сказала, что он все тот же. Я сказала неправду: он переменился, он так переменился, что я его едва узнаю… Он так возбужден, нервен, как прежде был спокоен и владел собою… Вы верно сами заметили: у него всегда такой вид, точно он где-то в другом месте, разсеянный, задумчивый. Может-ли он вынести такую жизнь? Она его убьет, убьет…
Монде слушал, вглядывался в нее, и его прозорливость подсказывала ему, что хотя она жаловалась, хотя и высказывала, что ее мучит, но утаивала причину. Он однако сказал, с тем сомнением, которое всегда звучит в словах человека, который в тайне чувствует зыбкость того, на что хочет опереться:
— Но ведь он делает великое дело! Он играет такую прекрасную роль!
Она повторила за ним, сврывая тайную иронию, которая тем не менее звучала в ея голосе:
— Да, это правда, он играет роль… красивую роль…
— Если бы вы только слышали, как о нем отзываются,— с жаром продолжал Монде. — сегодня утром, например, я слышал разговор в кафе… Если бы вы только услышали, вы были бы очарованы… Два совершенно незнакомых человека… Наковец, вы просто должны быть счастливыг видя на какой он высоте, как широка арена его деятельности, как много блага…
Она прервала его, пробормотав, с полузакрытыми глазами:
— Счастлива!..
— И это вы, которая, я помню, так радовалась его первым успехам!
— Тогда, да. У меня тогда еще были иллюзии…
— Иллюзии… насчет чего?..
— На счет всего… на счет жизни, вообще!
— И у вас их более нет…
— Да, их у меня более нет…
Они замолчали; наступило одно из тех молчаний, которыя являются немым выражением сочувствия и дружбы. Монде взял с почтительной нежностью руку Сусанны:
— Вы мне не говорите истины… В вашем горе политика не играет никакой роли. Тут что-то другое, но что-то есть… Почему вы не хотите довериться мне? Мне кажется, что я достаточно дружественно расположен в ваму достаточно близкий, “свой” человек, так что и вам и Мишелю можно не иметь от меня секретов… Кто знает, не простое-ли здесь недоразумение, которое я мог-бы разсеять? Я хотел бы помочь вам и может быть в состоянии буду это сделать…
Но Сусанна покачала головой, и после молчания, уронила следующия, отрывочныя слова, которыя были очевидно ответом на ея собственныя мысли и которыя Монде тем не менее понял во всем объеме их значения:
— …А впрочем, о чем мне горевать? Все таки мне остались дети…
В эту минуту, Мишель, в сопровождении Пейро, быстро вошел, со шляпою в руке.
— Ты уже уходишь? — спросила его жена.— Ведь сегодня, кажется, нет заседания…
— Да, но я должен присутствовать в коммиссии. До свидания, дорогая…
Он поцеловал ее в лоб, не глядя на нее, и не слыша бури, которая бушевала в ней. Затем прибавил, повервувшись в Монде:
— A за тобой я зайду в семь часов, и потащу тебя ужинать… Ужь собьем тебя с пути, провинция!
Когда он вышел, Сусанна и Монде переглянулись.
— Вы видите! — сказала она просто.
— Вижу,— отвечал Монде, желая ободрить ее,— вижу, что он занят, что его поглощают заботы, дела…
— Дела!..
На этот раз она не скрывала иронии, и Монде, который до последней минуты усиливался прогнать докучную идею, вскричал:
— Послушайте, вы не ревнуете-ли?
Она разразилась нервным смехом:
— Ревную? — переспросила она.— Нет… Ах, не ищите не существующих причин… Ничего нет; вы ничего не найдете, это лишь оттенки, ничтожные пустяки, женския химеры, если хотите.
Тут вошли вместе с няней Анни и Лауренция, готовыя для прогулки, и она страстно их обняла. Она прижимала их к себе с невыразимой тоской, как будто желала их защитить от какой-то ведомой ей одной опасности. Грусть звучала в быстрых словах, которыя она шептала им, и казалось, дети понимали ее, разделяя ее скорбь и инстинктивно желая ее утешить. Лауренция, вскорабкавшись на ея колени, с движениями клюющей птички целовала ее, между тем как Анни ласкала ее долгим, нежным взглядом больших глаз.
— Ну, ступайте, дети. Веселитесь хорошенько!
— Прощай, мама, прощай!..
Оне уже выходили, но Анни с порога вдруг вернулась и еще раз обняла мать.
— Можно подумать, что оне понимают, неправда-ли?— сказала Сусанна Монде.
— Да,— отвечал Монде, с своим обычным наклонением голови,— оне очень развиты.
И он задумался о своих детях, которыя были более детьми, чем эти парижанки, краснощекия, здоровыя, не проявлявшия ничего, кроме простого добродушия и здоровой грации добрых маленьких зверков… Ведь эти маленькия существа, выростающия среди нашей жизни, воспринимают и усвояют все наши качества, атомы нашей души, образующие около нас особую нравственную и нервную атмосферу.
После полудня прошло вяло, в разговорах, часто прерывавшихся, в полупризнаниях, которыя ничего не открывая, заставляли все предполагать. Дети вернулись, полныя еще впечатлениями прогулки, лошадьми и экипажами, которые их совершенно поглотили.
Когда все это было разсказано, Монде стал их тормашить, посадил их себе на колени, и заставил проявить их все, что в них было искренней детской веселости.
Немного удивленныя сначала таким безцеремонным обращением, девочки однако скоро сдались, хохотали как сумасшедшия, смяли свои туалеты. Но тут за ними явилась няня: пять часов, час, когда madame принимает. Начались визиты. И Монде, держась немного в стороне, присутствовал при том дефилировании, которое повторялось ежедненно. В гостиную один за другим явилось до двадцати гостей различнаго типа: дамы повидимому друг с другом незнакомыя, смотревшия с недоверчивою настороженностью; два весьма любезных депутата, надеявшихся застать Мишеля; академик, говоривший о будущих выборах, на которых думали выставить монсиньора Русселя. Пока он говорил, появился сам монсиньор, с изящной фигурой в стиле Фенелона, с вврадчивой речью, с мягким выговором буквы “г”, с грацией духовной особы и светскаго человека, с утонченностью и ловкостью государственнаго человека. Он вступил в беседу с академиком, между тем как остальные слушали молча.
— Становится очевидным,— говорил он,— что кардинал Лавижери имел основания… Республика несокрушима! она создана, организована, сильна, мудра… Так, она возстановит, она возвратит нам Францию, страну христианнейших королей… Демократия долго думала, что может обойтись без нас; она начинает сознавать свою ошибку; недалек тот миг, когда она обратится к церкви, возьмет ее за точку опоры.
— Не должно слишком предаваться розовым надеждам,— возразил академик — демократия обладает низшими слоями, которые нам мало известны. Мы не принимаем в разсчет темныя массы, инстинкты которых, совершенно неожиданно для нас, могут круто повернуть общество в сторону; в этой толпе возможны возвращения к тому первобытному зверю, который дремлет в человеке и просыпается в минуты великих кризисов…
