Первое, предназначенное для печати, звучало грозно, явно требовало что-то сделать с безродными космополитами и заканчивалось так:
Нет безродных, но есть без родны́х!Значит, пусть их десятки тыщ!Сколько раз ты увидишь их,Столько раз их и пзхфчщ!!!
Второе же стихотворение было написано «по велению сердца» и явно не для чужих глаз. Об этом свидетельствовали и лирически-драматический тон стихотворения, и встречавшиеся там и сям «печальные глаза», «курчавые волосы» и прочие подозрительные атрибуты «пострадавшей нации», указывающие на некоторую симпатию к ней самого автора. Последние две строфы были наполнены явной горечью, хотя по смыслу были абсолютной белибердой.
И метался в горячке наш ротныйИ кричал: Им меня не связать!Пусть безродный, но все ж не безротный!Значит, есть чем мне правду сказать!Пусть дает щывзщ результаты!Грцбм! Только разве плохаТа оцайц, что так любят солдаты?Будем жить! Зэцэщакашаха!
То, что Симонов написал два как бы противоречащих друг другу стихотворения, а Эренбург подписал как бы два противоречащих друг другу письма, говорило не столько о беспринципности вышеупомянутых литераторов, сколько о старой болезни советской интеллигенции. Ибо раздваиваться в Советском Союзе приходилось всем. Кто-то мирился с этим как с неизбежностью и стремился сделать обе свои половинки одинаково полноценными и полнокровными. И даже получал от этого процесса некоторое мазохистское удовольствие. Кто-то же делал это нехотя, мучаясь, переживая и разваливаясь как личность в очень короткий срок.
Абсурд заключался в том, что в данном конкретном случае причин для раздвоения не было. Ведь, по сути, «Правда» своей публикацией навела больше тумана, чем ясности. Однако, привыкшие читать между строк ученые и литераторы сделали вывод, что в первой части своей речи Сталин явно призывает сделать с космополитами что-то нехорошее, а во второй как бы смягчает этот призыв, говоря, что, возможно, и не надо торопиться с таким радикальным решением вопроса. Напечатанное через несколько дней в той же «Правде» стихотворение Симонова подтвердило эту теорию, ибо в нем не упоминалась вторая (якобы мягкая) половина речи Сталина, а только грозное «пзхфчщ!» из первой части.
Стихотворение вызвало неоднозначную реакцию в интеллигентских кругах. Некоторые принципиальные поэты за глаза ругали Симонова после этой публикации, считая, что «придворный поэт» «подпел» антисемитским настроениям власти. Хотя Симонов очень удивлялся такой реакции, потому что ни к чему конкретному не призывал. Некоторые же, наоборот, сдержанно хвалили поэта за революционный отход от классического соцреализма. Хотя и понимали, что отход был подготовлен самим товарищем Сталиным. Так, поэт-футурист Крученых, автор множества стихов, в которых слова были просто набором звуков, воодушевленный стихотворением в «Правде», объявил Симонова продолжателем дела футуристов, а само дело по аналогии с Лениным назвал «делом, которое живее всех живых». Но объявил это он тихо и самому себе, потому что его мнение никого ни в литературном, ни в окололитературном мире не интересовало. Тем более что от писательства Крученых отошел еще в 30-е годы, когда соцреализм стал главным официальным направлением в советской литературе, оттеснившим все прочие течения на обочину. Но поэтические дебаты довольно быстро уступили место дебатам политическим. Что таило в себе загадочное «пзхфчщ» – вот что волновало лучшие умы эпохи. Некоторые предположили, что это аббревиатура. Но расшифровать ее не могли – слишком много было вариантов. Некоторые говорили, что все непонятные слова – это нововведения типа таких советских жаргонизмов как «лишенец» или «рик» (райисполком). Да чего далеко ходить за примером, если даже «космополитизм» всплыл невесть откуда! Редкое древнегреческое слово, и на тебе – синоним антисоветчины. Да не просто антисоветчины, а антисоветчины, исходящей от евреев. Единственное, что смущало, – это то, что «Правда» отказалась пояснить значение новых слов. А так как ничего хорошего статья (хотя бы по тону) не предвещала, то многие убежденные в своей прозорливости интеллигенты дали волю самым мрачным фантазиям. Поползли слухи: будут репрессии! Кто-то все-таки попытался использовать свои связи, чтобы выяснить, что конкретно «светит» безродным космополитам: полный «пзхфчщ» или все-таки более мягкий «щывзщ» (пусть и с «грцбм»). Но наверху сами пребывали в растерянности. Сталин вот уже несколько дней болел, и ему было явно не до разговоров. Кроме того, он не любил повторять сказанное дважды, а тем более вступать в дискуссии. Он сказал, что надо «пзхфчщ», значит, надо «пзхфчщ». Причем в кратчайшие сроки. Это-то было сказано вполне внятным русским языком. А потому, еще до появления пресловутой статьи в «Правде», в недрах Кремля была отпечатана и разослана по всем соответствующим органам секретная директива под названием «Пзхфчщ». О чем интеллигенция даже и не подозревала. А если бы и узнала, то поняла, что все ее мучительные рефлексии – ничто по сравнению с тем, что пришлось испытать конкретным исполнителям воли товарища Сталина. Ведь с самого начала было ясно, что невнятный приказ каждый будет спихивать со своих плеч на нижестоящее звено. До тех пор, пока он не дойдет до самого низа. Откуда у него только одна дорога – быть исполненным.
* * *
Следователь Колокольцев вторую неделю не спал. Его мучил «пзхфчщ». Едва получив загадочную директиву, он тут же бросился «наверх» за разъяснениями, но начальство стукнуло кулаком, прорычало что-то невнятное и даже пригрозило самому Колокольцеву чем-то вроде «пзхфчщ».
«Нет, надо увольняться», – думал Колокольцев, сидя в своем кабинете на Лубянке, хотя прекрасно понимал, что так просто из МГБ не уходят. Разве что вперед ногами. Единственное, что его утешало, – не он один находился в подвешенном состоянии. Тысячи следователей по всей стране сидели над директивой (письмом, тайной депешой, секретной телеграммой) и ломали головы, что надо сделать с евреями такого, чтобы не наломать дров. Конечно, большинство из них склонялось к тому, что еврейскую интеллигенцию надо расстрелять, а прочих евреев рассредоточить по лагерям, тем более что в августе 52-го года было арестовано около сотни поэтов, членов так называемого Еврейского антифашистского комитета (а самые известные так и просто расстреляны), да и в самом министерстве безопасности время от времени раскрывали «сионистские заговоры». Но одно дело получать конкретный приказ арестовать и расстрелять, а другое – получать вот такой вот «пзхфчщ». Расстреляешь, а потом окажется, что совсем не это имелось в виду. И тебя самого к стенке.
Но это было полбеды. Здесь Колокольцев, как уже было сказано, был не одинок. Вторая половина заключалась в том, что все упомянутые в «Правде» «безродные космополиты» от искусствоведа Федорова-Гуревича до критика Цветкова, как назло, попали в разработку именно к Колокольцеву как к опытному и уже заслужившему доверие начальства следователю. Со дня на день они должны были быть арестованы, но прежде надо было подготовить почву для ареста. Схема была простой и обкатанной. Для начала нужно было собрать внушительную папку доказательств заговора. То есть не бросать обвинения прямо в лицо арестованным, а сначала получить (выбить) показания третьих лиц. Стало быть, список арестованных предстояло автоматически расширить. Колокольцев быстро выяснил, что все вышеуказанные лица часто собирались у поэта Шнейдера, что серьезно облегчало задачу (раз собирались – значит, готовили заговор). Шнейдер же близко дружил со своим некогда одноклассником, драматургом Левенбуком, который в свое время уже отсидел за контрреволюционную деятельность. Что было совсем замечательно – раз сидел, значит, рыльце в пуху. Стало быть, надо было тянуть за Левенбука. Но все это было как раз плевым делом. Как говорится, не впервой. Однако в дело вмешалась чертова директива. Ведь теперь арестованных надо было не просто раскидать по ГУЛАГу или расстрелять, а «пзхфчщ», причем, как говорила директива, «в кратчайшие сроки». Колокольцев надеялся, что, может, «Правда» сумеет что-то разъяснить, но вышедший через два дня номер не только ничего не разъяснил, но и еще больше запутал.
«Полетят теперь головы», – думал Колокольцев, сидя в своем кабинете на Лубянке и уставившись в текст директивы. Он сидел, обхватив свою голову руками, словно боясь, что и его голова может сорваться и куда-то полететь.
Он в сотый раз пробежал глазами директиву, пытаясь выцепить мало-мальский смысл, но пустое – текст не поддавался дешифровке.
«В кратчайшие сроки всех безродных космополитов надо пзхфчщ. Щывзщ даст результаты грцбм. Однако в перспективе оцайц будем зцщкшх».
