Шутовская карьера Ивана Балакирева на этом, однако, не кончилась. После воцарения Анны Иоанновны он был возвращен ко двору и снова стал придворным шутом.
Другой шут, анекдоты которого представлены в «Собрании исторических анекдотов», был выходцем из Португалии – Ян д'Акоста (современники прозывали его Лакостой). Некоторое время он носил звание главного петровского шута. Петр благоволил к Лакосте: кроме остроумия и смешной фигуры, шут отличался еще способностью разговаривать на многих европейских языках и поражал окружающих превосходным знанием Священного писания. Влияние Лакосты было столь велико, что имевший неосторожность ухаживать за его дочкой знаменитый впоследствии лекарь Лесток был по просьбе шута сослан в Казань. За усердную шутовскую службу, кроме прочего, Петр даровал Лакосте титул «самоедского короля».
Еще один «автор» анекдотов из сборника «Шут Балакирев» – Педрилло (на самом деле итальянец Пьетро Мира) приехал в Россию уже после смерти Петра I, в царствование Анны Иоанновны. Появившись в Петербурге как музыкант, он быстро оценил обстановку при дворе императрицы: шутовство показалось ему делом гораздо более прибыльным, чем музыка. Педрилло определился в шуты.
Вот образчик анекдотов из сборника «Шут Балакирев», относящийся к Педрилло: «Граф Братислав, цесарский посол при русском дворе, любил кичиться своими предками. Заметив это, Педрилло сказал ему в присутствии большого общества:
– Тот, кто хвастается только одними предками, уподобляет себя картофелю, которого все лучшее погребено в земле».
Разные люди составляли архитектуру петровского «всешутейного собора». Знаток старины М. И. Семевский в книге «Слово и дело!» (1884 г.) привел такую историю: камер-фрейлину двора Марию Даниловну Гамильтон, которая убила своего незаконнорожденного младенца (отцом младенца, как полагали, был Петр I), приговорили к смертной казни через отсечение головы. Привел приговор в исполнение умерший в 1722 году обер-кнутмейстер Петра I, палач, исправлявший одновременно и должность придворного шута…
Король-притворщик
Во второй половине XVI века во Франции вышел коллективный сборник «Необычайных историй, извлеченных из многих знаменитых авторов». Две из пяти книг этого сборника принадлежали перу Франсуа де Бельфоре, писателя, как мы сказали бы сегодня, школы Маргариты Наваррской. Одна из «Необычайных историй», написанных Бельфоре, – история третья – была не более чем переработкой рассказа о Гамлете известного хрониста XII века Саксона Грамматика, сочинение которого под названием «Деяния датчан» незадолго до того было опубликовано во Франции. Эта история в изложении Бельфоре была использована Вильямом Шекспиром при создании знаменитой трагедии о Гамлете, принце датском. Шекспир весьма вольно обошелся с материалом, почерпнутым у Бельфоре. Но нам здесь важно не то, что принц Гамлет вовсе не погиб на дуэли, уколотый шпагой с отравленным клинком, а стал королем Дании и только уже потом пал па поле брани. Для нашей темы важно другое: удивительное умение Гамлета притворяться, его склонность к актерству и шутовству. Собственно говоря, вся история, пересказанная Бельфоре, – об этом. В традициях, идущих от писателей раннего Воз рождения, предварять каждый рассказ или новеллу кратким резюме, и Бельфоре так представляет читателю свою историю: «История третья – о том, какую хитрость задумал Гамлет, в будущем король Датский, что бы отомстить за своего отца Хорввендила, убитого его родным братом Фангоном, и о других событиях его жизни».
Какую же хитрость задумал принц Гам лет?
Он притворился помешанным. «Но Гам лет был хитер и предусмотрителен и опасался выдать себя, неосторожно заведя с королевой серьезный разговор, – пишет Бель форе. – И потому, войдя в комнату, он на первых порах продолжал свои глупые выходки: закукарекал, захлопал руками, точно пе тух крыльями…»
Шутовство? Безусловно. Шутовство, свойственное натуре и поведению многих сильных мира сего. Это и Иван Грозный, истово, хотя и зловеще, играющий роль смиренного инока и посадивший – ненадолго – на трон Симеона Бекбулатовича. Это и Петр Великий, о шутовских игрищах которого мы уже вспоминали, и многие другие. Читатели «Графини де Монсоро» помнят, что Генрих III время от времени менялся с Шико местами, и шут важно восседал на троне. Безымянный византийский историк, которого называют «Продолжатель Феофана», оставил для потомков описание шутовских выходок императора Михаила III, последнего из аморейской династии. Михаил устраивал шутовские спектакли, нечто вроде «всешутейного собора» Петра, в которых «патриарх» выбирался из окружения императора, а сам он брал себе роль подчиненного.
Повествуя о хитростях Гамлета, Бельфоре видел в поведении датского принца определенную традицию: «…Под прикрытием безумия он утаил свои замыслы… В этом он по шел по стопам одного знатного юноши-римлянина, который тоже выдавал себя за сумасшедшего, за что и получил прозвище „Брут“. Бельфоре вспоминает в связи с этим „царя Давида, который притворялся безумным, чтобы обмануть палестинских царьков и уцелеть“».
Говоря о шутовстве «вельможном» и о шутовстве вообще, следует, видимо, при вести еще одну цитату из третьей истории Ф. Бельфоре:
«…Сомнения грызли Фангона; ему и раньше сдавалось, что юродивый сыграет с ним когда-нибудь скверную шутку, и он давно убрал бы его со своей дороги, если бы не страх прогневить деда его Рорика и оскорбить королеву-мать этого шуга».
Дядя Гамлета – Фангон (а скорее всего, автор этой истории Ф. Бельфоре) не различает эти два понятия – «шут» и «юродивый» Мы и сегодня сплошь и рядом употребляем эти слова как синонимы. «Не юродствуй, Илья!» – строго выговаривает физик Гусев (А. Баталов) физику Куликову (И. Смоктуновский) в фильме «9 дней одного года» – после очередной шутки последнего.
Впрочем, можно найти и примеры обратного. В упомянутом выше многотомном труде Ги Бретона «Женщины и короли» автор пишет: «Карл Мудрый был первым королем, который „завел“ при дворе не только шутов, но и юродивых».
Здесь нет возможности разбирать различия между ними. Желающих можно отослать к сравнительно недавно вышедшей у нас уникальной в своем роде книге С. А. Иванова «Византийское юродство», которая не оставляет сомнений в принципиальном различии этих явлений – юродсгва и шутовства.
«Не нужны ли вам артисты?»
Настало время выполнить обещание и вернуться к словам Владимира Даля, в которых он высказал уверенность, что «пора шутов и шутих миновала».
В этих словах – весьма характерное заблуждение, свойственное просветительскому умонастроению вообще. По прошествии нескольких веков раскрепощения человеческого разума – от раннего Возрождения до вольнодумного XVIII века – просвещенное общество окончательно уверилось в преобразующей силе разума, в прогрессе самого homo sapiens и спешило расстаться со всеми атрибутами «мрачного Средневековья» и пережитками других формаций, неуместными в век просвещения.
Увы. Ничего такого не произошли. Изменились технологии. Изменились одежды. Но человек не изменился. Об этом, между прочим, и говорил физик Куликов физику Гусеву. Говорил в шутливой форме, за что и «схлопотал» обвинение в юродстве.
«Но нужны ли вам артисты? Буквально 5–6 человек, для праздника?» – спрашивал герой знаменитого монолога Михаила Жванецкого, начинавшегося словами: «Министр мясной и молочной промышленности есть и очень хорошо выглядит».
Сегодня никто, кроме нескольких европейских монархов – и то в очень торжественных случаях, не носит корон. И никто не обряжается в шутовские одежды. Но люди, которые «очень хорошо выглядят», есть по-прежнему. И артисты им нужны. Не только и не столько в театре. А в более узком и интимном кругу. Для праздника жизни. Для веселья. Для потехи. Еще свежо в памяти время, когда таких людей называли номенклатурой. Вспоминая об этом времени, Спартак Мишулин писал: «Мы ведь шутами при них были, в баню нас брали. Хорошо кормили. Общались…»
Пора шутов миновала?
Ничуть. Жизнь продолжается.
«Наука и жизнь», 1996, № 7.
(Из цикла «Исторические миниатюры»)
И плывет корабль дураков…
Цель жизни нашей для негоБыла заманчивой загадкой,Над ней он голову ломалИ чудеса подозревал.
А. Пушкин. «Евгений Онегин».
В многотомной «Истории России…» знаменитый наш историк Сергей Михайлович Соловьев приводит прелюбопытнейший факт:
«В 1771 году уфимский воевода Борисов донес оренбургскому губернатору, а тот – Сенату, что в городе Уфе при соборной церкви слышан был многократно происходящий с высоты невидимо колокольный звон. Сенат приказали: как вышеописанный колокольный звон какую ни есть простую и натуральную причину имеет, то оренбургскому губернатору, выбрав какого-либо надежного человека, препоручить ему изыскать ту причину…»
