Вновь остановились. С нацеленными на тропинку ушами и глазами постояли минут пять. Тихо, как в гробу.
— А теперь должен завязать вам глаза, — объявил чью-то волю Филипп.
— И так не видно ни зги, — запротестовала Софья, заранее зная, что ее протест обречен. — Тоже мне армия, — вспылила она, ощутив на лице колкость шерстяной косынки. — Мы там верим, что у вас силы несметные, а вы как загнанные звери скрываетесь по урочищам да погребам.
— И еще одно условие, — не обращая внимания не гневную тираду, сказал усатый. — Если крикнешь или… в общем, заговоришь, я должен исполнить приказ. — Он упер в девичью спину жесткое дуло нагана.
Софья прикусила язык. Ясно, что казак действует по продуманному кем-то расписанию. И говорить с ним об отступлениях от этого плана — бесполезная трата времени. Конечно, если случайно они не наткнутся на таких же народных армейцев, только из другой банды, и не примут их за ее «хвост», доставят связную к Буркову. Иначе…
Чья-то медвежья лапа загребла ее ладонь, и они довольно быстро зашагали дальше. Сзади она улавливала на своем затылке все учащающееся жаркое дыхание Филиппа, который нет-нет да напоминал о своем существовании прикосновением к спине револьвера.
Шли они не очень долго. И как поняла Софья, пришли не в погреб или в блиндаж и даже не в землянку, а в настоящий дом, с верандой, с крыльцом в четыре ступеньки. Но глаза ей развязали, лишь когда ввели в комнату.
Яркий свет девятилинейной двухфитильной лампы заливал помещение чуть голубоватым светом. На миг ослепленная контрастом она крепко зажмурила глаза.
А когда вновь открыла, обратила внимание не на освещенность комнаты, а на красивую женщину с черным венцом из косы на голове и в черном креповом платье с высоким, наглухо застегнутым воротником, отделанным белой кружевной каймой. Строгое платье ярко очерчивало линии стройной фигуры, подчеркивая приятную умеренность форм. Женщина смотрела на Софью, как показалось, участливо-сострадательно, в надежде своим взглядом скорее расположить гостью к себе и одновременно как бы извиниться за, может быть, излишнюю конспиративность.
Но она не приняла этого наигранного участия. Оскорбленная недоверием, дальняя родственница знаменитых шляхтичей гневными глазами искала того, кто, командуя армией, ведет себя как последний трус. И она увидела его. Крупный, плечистый, с короткой шеей и почти квадратным из-за сильно выпирающих скул задубленным лицом. Она узнала его по фотографии, которую ей показывали.
Но вида не подала, не сделала первая шаг к столу, за которым уютно восседало трое мужчин. Несмотря на то что пауза затянулась, Софья, помня ультиматум Филиппа, упрямо молчала, хотя с ее языка готовы были сорваться слова упрека.
— У нас на Руси обычай есть такой, — наконец заговорил Бурков, вперив недобрый взгляд в замкнутое лицо приведенной (а она отметила про себя, что голос у него от чрезмерного питья и курева низкий, сиплый). — Когда в дом заходят, говорят «здрасте».
Она повернулась, взглянула на усатого и его дружков, те картинно выстроились за ее спиной. Филипп, то ли не успев, то ли не думая прятать наган, машинально поднял дуло на уровень головы, но вовремя опомнился.
Однако горожанка продолжала смотреть в лицо казака. Наконец она поняла, что он не способен что-либо прочесть в ее взгляде, и выразительно приложила палец к губам. Тут только до Филиппа дошел смысл ее мимики. Немного смущаясь, он разрешил:
— Ну, факт, говори сколько хочешь.
Софья Казимировна даже не удостоила его своим вниманием. Она резко направилась к столу, не выговаривая, а швыряя в лицо этим штабным слова гнева и сарказма:
— У нас тоже, гражданин Бурков, принято здороваться при входе в дом. Но вы же доставили меня как арестантку, как задержанного лазутчика. И это после того, как познакомились с моими документами и за целый день имели возможность убедиться, что никаких чекистов, чоновцев или фараонов я с собой не привела…
— Береженого бог бережет, — прервала ее обличительный монолог хозяйка.
— Погодь, Ольга, — жестом остановил Бурков женщину. — Пусть ясновельможная паненка скажет все, что у нее на языке.
«Так это же вдова Смердова, — догадалась Софья, еще раз оглядев ладную фигуру женщины, к умному, с тонкими чертами лицу которой так не подходило обыденное слово «попадья». — Значит, я в десяти шагах от дома Буркова. Любопытно, знает ли об этом Анфиса? Неужели знает и так ловко провела меня, показывая и свою ревность и свою гордость, не позволяющую ей переступить порог поповского дома. Выходит, она коварнее и хитрее, чем я подумала о ней. Но если она знает, где отсиживается ее Веньямин свет Михайлович, почему так откровенно оставляла Филиппа в своем доме? Все-таки, очевидно, не знает. Да твоя-то какая печаль?» — наконец резко прервала свои мысли Софья и снова обратилась к Буркову, но уже без прежней злости и потому «не так желчно, менторски, скорее по-деловому:
— Если вы позволите, я присяду. — И, не ожидая, пока ей подвинут стул, гостья удобно уселась между Бурковым и свободным стулом, на который тотчас опустилась Ольга Павловна, — Я все сказала, что касалось меня лично. Теперь мне хотелось бы ввести вас в курс надвигающихся событий и познакомиться с вашей готовностью к выступлению. По нашим сведениям, вы в настоящее время располагаете эскадроном кавалерии, дюжиной тачанок, приблизительно батальоном пехоты…
При этих выкладках она обратила внимание, как удивленно вытягиваются лица сидящих за столом, как Бурков откровенно обращал взоры к Ольге Павловне, но, очевидно, не прочитав на ее лице ничего утешительного, продолжал слушать связную из губернского города. Сведения были точными, но время внесло свои коррективы. Если бы она назвала цифры две недели назад, он колесом выпятил бы грудь. Но с тех пор как после короткой схватки с чоновцами станицы Качалинской он снова скрылся в займище, не считая потерь в бою, от него ушла половина списочного состава. Правда, ушла, дав слово поддержать его, если поднимется долгожданное всеобщее восстание на Дону. Из слов Софьи Бурков понял, что в центре не знают истинного положения на местах, но разуверять связную не стал, а продолжал внимательно слушать.
Пуришкевич каждой новой фразой выказывала все больше осведомленности. Знает ли гражданин Бурков, что в станице Пашикской местный учитель Агафонов собрал под святое знамя спасения России до полка бывалых служак, а в Россошках, Рогачиках, Карповке, Береславке… хоть сегодня готовы выступить не менее двух эскадронов?
— Ну, а что же не выступают? — осторожно осведомилась вдова.
— Ждут сигнала.
— А кто же даст этот сигнал?
— Мы, — повернулась наконец к Ольге Павловне связная. — Штаб всеобщего восстания.
— И что же вы не даете? — теперь уже с явной насмешкой спрашивала Смердова.
— При таком комиссаре, — повернулась Софья к Буркову, — вы, гражданин Бурков, всегда будете биты.
— Это почему же, позвольте полюбопытствовать?
— Потому что действуете в изоляции. Как я успела заметить, ваш комиссар никому не верит.
— С чего вы взяли, что Ольга Павловна комиссар? У меня в войске и слова такого нет, не то что должности. А что не доверяет — тут есть резон. Почему это вы в Царицыне знаете про наши армии» а мы про вас первый раз слышим? И почему, если в соседних хуторах и станицах тоже готовятся к выступлению, нам не дают знать?
— Потому что все вы, гражданин Бурков, действуете на свой страх и риск. Боитесь объединения. Как же, кто-то будет мной командовать! Центр приказывает забыть на время все распри, междоусобицы, объединить силы под знаменем освобождения Советов от засилья большевиков. Если вы принимаете наш лозунг, я изложу вам программу действий.
Бурков выразительно обменялся взглядами с товарищами и с Ольгой Павловной. Все дали добро.
Она сказала, что начало выступления приурочено к празднованию годовщины Октября. До этого времени желательно никаких вылазок не предпринимать, копить силы, отрабатывать технику боя, собирать оружие. Кстати, это больной вопрос. Центру известно, что Бурков напал по весне на эшелон с вооружением и запасся с избытком винтовками. Центр предлагает ему обменять винтовки на боеприпасы, если в таковых он нуждается.
— Есть нужда, — признался атаман. — И про винтовки центру достоверно известно. Так что давайте баш на баш. Винтовка — ящик патронов.
Гостья вдруг весело засмеялась. Впервые за весь вечер в этой светлой, хорошо меблированной комнате раздался такой чистый, неподдельный смех. Он обескуражил обитателей гостиной. Они недоуменно переглянулись.
— Ну вот и первая осечка, — добродушно сказала Софья, протягивая руку Буркову. — По рукам.
— Какая осечка? — поддаваясь обаянию юности, тоже улыбнулся Бурков в надежде, что за такой открытостью не может таиться подвоха. Он протянул ей свою руку и сказал, как скрепил печатью договор:
