— А что это изменит? — шмыгнула снова носом мама и вытерла его платочком. — Даже если и изменял? Что конкретно ты сможешь с этим сделать?
— Настучу по голове твоему мужу! — рыкнул я и сделал шаг в коридор.
Прямо сейчас прыгну на свой байк, чтобы быстрее добраться без пробок прямо в офис отца, и поговорю с ним очень конкретно.
3
Добрался до офиса отца быстро, но наверняка собрал все штрафы на светофорах — потому что плевал я просто на них. Не задавил никого и ладно.
Внутри меня кровь кипела с такой силой, что смирно ждать смены сигнала светофоров у меня сил тупо не было.
Я срывался с места каждый раз, словно торопился на пожар.
Так оно и было — на пожар.
Пожар, в котором сгорала наша семья.
А виной всему — какая-то белобрысая мелкая пигалица!
Ох, и ответишь ты у меня ещё за всё, мышь безродная.
Ох, и поплачешь ты ещё крокодильими слезами, и сама ещё убежишь быстрее ветра из моего дома.
Какого чёрта я должен её терпеть в собственном доме и делить с ней одну крышу?
Да меня бесит, что она просто ходит, блин, по моему паркету!
Не желаю я её тут видеть, и все силы приложу, чтобы вытурить незванную гостью.
Или сделать, чтобы она сама удрала, сверкая пятками, и желательно, в слезах.
Чтоб запомнила навсегда, где ей реально плохо, чтобы не думала даже возвращаться!
Ей приют покажется раем на земле по сравнению с жизнь со мной в одном доме.
Она точно это запомнит. И будет вздрагивать каждый раз, вспоминая это недолговременное пребывание на моей территории.
Я не желаю видеть е ё. Потому что из-за неё, дряни, мать плачет.
С её матерью, похоже, мой отец изменял моей и теперь рушил семью.
Всё из-за неё!
Она не успела появиться в нашем доме толком, а уже принесла всем боль и разлад в нашу семью.
Тогда пусть катится туда, откуда явилась.
Не знал её тысячу лет, и ещё столько же бы дальше не знал, жил бы себе припеваючи.
Так нет же — явилась!
Пусть валит в приют.
Мне абсолютно пофиг, кто там у нее умер, и почему, и что она осталась совсем одна — вообще не жаль. Такой отброс общества жалеть ни к чему. Жалость — самое поганое чувство. Это слабость и проявление характера тряпки. Мне это вообще не свойственно, так что пусть малышка не ждёт, что я пожалею её — никогда.
Пощады от Мота никому не будет.
Особенно тем, из-за кого роняет слёзы моя мать.
Ты себе, девочка, подписала приговор на смертную казнь в этом доме.
За грехи своей мамаши — уверен, она была с тем ещё грешком — отвечать придётся тебе, детка.
И ты ответишь по полной программе.
Пожалеешь, что переступила порог моего дома.
За каждую слезу моей матери ответишь своими слезами и болью.
— Эй, куда прешь, пацан? — возмутился какой-то мужик, когда я перед самым его носом занял парковочное место и выставил подноджку байка, практически бросая его на асфальте.
— Тебе чё, мужик? — повернулся я. — Жить надоело? Или нос целый бтольше не нужен?
— Так ты моё место занял, вообще-то?
— И чё?
“И чё?” — аргумент, который разбивает все доводы нафиг.
Вон, и мужик завис от такого ответа.
Съел? То-то же.
— Э-э-э… Ну, некрасиво это, малец. Папка тебя не учил вежливости?
— Нет.
— А зря! Оно и видно.
— Пошёл ты…
Я просто пошёл вперёд в офис отца, не тратя время на вкукареки какого-то левого мужика.
Что для меня его мнение о моём воспитании?
Ноль.
Пустое место.
И почему все так любят учить других?
С чего они взяли, что имеют на это право, и вообще — что они лучше меня?
Отец вон — учил-учил, воспитывал-воспитывал, а сам изменял матери, возможно, даже не один год. И теперь мне хотелось начистить репу сосбвтенному отцу.
Чему меня может научить человек с вот такими приницпами, а точнее, с их полным отсутствием?
Образ отца, с которым я, конечно, частенько ссорился и быковал, но всё-таки любил и уважал, вчера ещё просто посыпался мелкой пылью…
Не дай бог, он признается, что изменял матери.
Я тогда за себя не ручаюсь.
Потянул дверь на себя и вошёл в здание.
Двадцать этажей на лифте, и я оказался на этаже руководства.
Длинный коридор остался позади, и я оказался возле двери его приёмной.
Решительно толкнул дверь от себя и зашёл в приёмную.
Ну что ж, папа.
Настала пора отвечать за свои дела.
— Куда? — вскочила Люба, секретарь моего отца уже с пару десятков лет. Я еще не родился, а Люба уже носила папе скрепки… — У отца совещание. Не учили спрашивать разрешения войти?
Любовь Александровна она в миру, для меня просто тёть Люба.
И сейчас она воинственно загородила что называется грудью вход в кабинет отца…
Я вздохнул.
Хамить Любе у меня получалось плохо, но, видимо, сейчас всё-таки придётся, потому как беседа с папой мне была жизненно необходима.
— Мне надо к отцу, — сказал я.
— Я понимаю, что ты сюда не погулять приехал, — встала она руки в боки. — Но я же сказала — у него совещание. Прилетел тут как тайфун… Подождать придётся.
— Долго ещё? — спросил я, сведя брови вместе, а затем нехотя плюхнулся на диван в приёмной.
Вот еще нечего делать, как в офисе отца торчать. Но врываться в разгар совещания действительно идиотизм уже… Мне, конечно, реально горит поговорить, но не до такой степени, чтобы не бояться выглядеть дебилом перед сотрудниками отца.
— Вот не знаю, — развела руками Люба. — Не отчитывается передо мной начальство-то о таких тонкостях. Как наговорятся — так и выйдут.
— Ты логична как богиня… — пробурчал я, закидывая ногу на ногу и доставая из кармана джинсов телефон. Хоть посёрфить просторы интернета, один фиг делать больше нечего. В спешке даже наушники не взял, а игрушки на смартфоне со звуком будут мракобесить Любу. Она заколет меня скрепками или приставить к горлу канцелярский нож — лучше не рисковать.
— И нечего ёрничать, — одёрнула меня добродушная тётя Люба. — Как есть — так и сказала. Кофе хочешь?
— Хочу.
— Сейчас сделаю. Тебе с молоком?
— И с сахаром. Два кубика.
— Вот сладкоежка! — рассмеялась Люба, ловко орудуя возле кофемашины. — Сделаю сейчас, задобрим тебя, злюку, сладким кофейком…
Она принесла мне чашку и заботливо поставила на столик возле дивана.
— Спасибо, тёть Люб, — поблагодарил я её, в самом деле слегка остыв.
Возможно, отцу стоит выписать премию своей секретарше и порадоваться совещанию, иначе я бы наломал дров точно. А пока жду тут в приёмной уже десять раз остыть успею. Но всё равно у меня остались насущные вопросы к моему отцу. И он от ответов не отвертится!
— Ты разве не должен быть ещё в лагере?
— Я решил, что смена для меня закончилась.
— Ох, и получишь ты по шее сейчас, Матвей!
— Ну не тебе же получать — чего так беспокоишься тогда?
— Хм…
Люба сделала кофе и себе. Расспрашивать про спортивный лагерь и побег оттуда не рискнула — видимо, понимала, что я всё равно ей ничего не расскажу.
— Чего там у тебя стряслось-то, Матвеюшка? — спросила Люба, усевшись рядом со мной на диване со своей чашкой кофе.
— А тебе дела подшивать не надо, тёть Люб? — изогнул я одну бровь.
За кофе, конечно, спасибо, но вторгаться в моё личное никому не дозволено. Даже Любе. Даже с кофе. Даже если в нём молоко и два кусочка сахара.
— И вот сразу весь такой противный, — фыркнула она. — Я ж тебя вот такого няньчила.
— Тёть Люб… — сморщился я. Терпеть не могу эти рассказы, как я какался в её руках…
— Да. Няньчила. А ты мне что? Рассказать не можешь, что за кручина у тебя, — корила меня она. — Может, я помочь смогу? И не придётся ждать отца. Бог его знает, сколько они там совещаться еще будут… Созвал все руководителей отделов. Это обычно надолго…
— Да нет, тёть Люб, — вздохнул я. — Ты точно не сможешь дать ответы на мои вопросы… Хотя…
