— Не могли бы вы пояснить смысл вашего высказывания, невольно подслушанного мною и моей супругой? — Голос пассажира дышал недоумением; в нем слышались нотки оскорбленной невинности.
Холмс рассмеялся.
— Да, да, сэр, понимаю ваше недоумение. Звучит занятно, занятно. Любители мы. Клуб у нас такой. Кружок драматический. Вот, пьесу репетируем. Ибсен, слышали? Извините, что обеспокоили, сэр.
Четыре глаза, казалось, не желали верить ни Холмсу, ни Ибсену, однако крышка люка медленно опустилась и погребла их под собою. Холмс продолжил свой дурацкий смех, я нерешительно присоединилась к его деланному веселью.
Отхохотавшись, Холмс сменил тему.
— Итак, Рассел, этот добрый господин и его милая жена следуют к номеру семнадцать по Глэдстон-террас. Напрягите память и подскажите вашему покорному слуге, где это обиталище находится.
Тренировка на местности. Я напрягла память, представила себе карту города.
— Еще девять улиц, а потом налево.
— Десять. Вы, конечно же, забыли Холикоум, Рассел.
— Прошу прощения. Незнакомая местность.
— Да что вы говорите! — поджал губы Холмс. Его внезапно проявляющаяся викторианская чопорность иногда заставала меня врасплох.
Холмс свернул в какой-то боковой проезд и остановил экипаж. Пассажиры выпрыгнули из хэнсома, как будто за ними гнались разбойники, и, не дожидаясь сдачи, скрылись в темном доме. Холмс выкрикнул свое «спасибо» в сторону захлопнувшейся двери. Кирпич кладки и оконные стекла презрительно отбросили его благодарность и рассеяли ее в ночи.
— Перебирайтесь вниз, Рассел.
И вот мы уже сидим внизу, прикрыв колени лохматой полстью. Возвращаться в конюшню Холмсу вздумалось по еще более темным и грязным улочкам, экипаж трясло и раскачивало из стороны в сторону, но я почувствовала себя уютно и даже задремала.
Холмс, казалось, только этого и дожидался.
— Итак, Рассел, вернемся к вашему вопросу.
Трудно отпихнуться от соседа в тесной повозке, сидя с ним под одним куском ткани, но я все-таки умудрилась это проделать.
— Вы ведь ярая сторонница эмансипации женщин, Рассел. Неужели вы не сможете сформулировать и огласить свою позицию в столь мелком, незначительном вопросе?
— Мелком? Незначительном? — Этот провокатор умышленно вызывал меня на взрыв. — Сначала вы вкладываете этот вопрос в мои уста, затем придаете ему оскорбительный оттенок и унижаете меня. Не знаю даже, с чего… — Я запнулась и умолкла.
— С чего вам в голову взбрела эта блажь? — любезно завершил мою мысль Холмс.
Прежде чем я смогла отреагировать на это новое оскорбление, из бокового проулка вырвалась тень, устремившаяся к ногам лошади. В тусклом свете уличного фонаря сверкнули показавшиеся ослепительно белыми зубы. Холмс вскочил так резко, что я чуть не слетела на пол. Вожжи оказались в его левой руке, правая взмахнула кнутом, рычание мгновенно сменилось жалким визгом. Одновременно лихой возница Джозефе выровнял лошадь, мощная шея которой заблестела от пота. Еще стоя, спокойным тоном, как будто ничего не случилось, Холмс продолжил свои излияния, размеренно добавляя в них по капле иронии:
— С чего, действительно? Неужто я дал вам повод заподозрить, что положительно отношусь к такого рода намерениям? Мне пятьдесят девять, Рассел, у меня свои привычки. Свобода и одиночество, размеренная холостяцкая жизнь. Не жертвовать же этим в угоду языкам сплетников, провожающих колючими взглядами нашу подозрительную пару. Или вы воображаете, что меня соблазнят прелести брачного ложа?
Терпение мое лопнуло. Я не могла более выслушивать его разрушающей дружбу, уничтожающей надежду — да, да, уничтожающей надежду! — болтовни. Швырнув прикрывавшую ноги дерюгу ему в физиономию, я уперлась ботинками в край экипажа, сгруппировалась, оттолкнулась и прыгнула назад. Болью отозвалось поврежденное плечо, но вот я уже на мостовой. Холмс сдерживает лошадь, но на долю животного сегодня выпало слишком много испытаний, оно не слушается. Я нагнулась, схватила с мостовой пустую бутылку и швырнула ее под ноги лошади, затем запустила булыжник в ее круп…
Когда Холмс справился наконец со своим жеребцом, я уже пересекла проулок, перемахнула через забор и свернула за угол. Теперь ему меня не догнать.
ГЛАВА 2
Понедельник, 27 декабря
Женщина в гневе — что колодец мутный,
Заразный, грязный, красоты лишенный.
Пока муть не осядет, не найдется
Желающего жажду утолить.
Как пить бы ни хотел, не прикоснется
К нему никто.
Вильям Шекспир (1554–1616)
Ничего страшного не случилось. Это я осознала сразу же, как только спрыгнула с хэнсома, предоставив Холмсу обуздывать испуганную лошадь. С Холмсом без споров никак. Недели не проходило без ругани до хрипоты, без свирепых столкновений, иной раз и намного более жестоких, чем теперешнее, пославшее меня на ночные мостовые Лондона. Кажется, я представляла для знаменитого сыщика удобную отдушину, мальчика для битья, средство для разрядки. Особенно он раздражался, если заходило в тупик расследование, а еще больше — от вынужденного безделья. Похоже, сейчас сложилась именно такая ситуация. Когда мы встречались снова, то вели себя так, как будто ничего не произошло. До известной степени, так оно и было.
В тот момент я нуждалась, скорее, в компании для того, чтобы рассеяться и забыться, а не в товарище по оружию. С Холмсом же следовало биться, рядом с ним или против него. И вот я плетусь по темной улице в час ночи, по почти незнакомой местности. К черту Холмса, обойдусь и без него.
Еще двадцать минут — и я прижалась к входной двери какого-то дома, пережидая, пока удалится фонарь полицейского патруля, наслаждаясь парадоксальностью ситуации. Студентка самого престижного университета, блистающая успехами не только в учебе, но уже и в науке, которая через семь… нет, уже через шесть дней достигнет совершеннолетия и станет обладательницей того, что можно назвать состоянием, ближайшая подруга легендарного Шерлока Холмса — которого она к тому же только что оставила в дураках — прячется в чьей-то подворотне, выряженная пареньком из глубинки. Ни одна душа не ведала, где я, что со мной происходит, ни друзья, ни родственники. Опьяненная свободой, я скалила зубы во тьму, еле сдерживая счастливый смех.
Вот я снова шагаю по улицам. Никто не беспокоит, лишь две девы радости призывно улыбаются мне в какой-то сотне ярдов от места, где истекала кровью Мэри Келли, сраженная ножом Джека-Потрошителя. В ярде от того, что когда-то именовалось Рэтклиф-хайвэй, я грела руки над дотлевающими углями, оставленными торговцем жареными каштанами, подбирая упавшие и забытые им плоды. Лакомство богов! Услышав звуки музыки, вошла в полуночный кабак, заполненный мужчинами отчаянной наружности и женщинами, похожими на змей. Здесь клубами вился табачный дым и пахло алчностью. Я заплатила за вход, выпила половину положенной кружки мутного пива и вернулась на улицы, на свежий воздух. Переступила через тело — не мертвое, но пропитанное алкоголем. Увернулась от полицейских. Дрались коты, вопили пьяные, где-то кричал голодный ребенок, докричавшийся наконец до мамашиной груди. Дважды отпрыгнула от приближавшихся двухколесных экипажей. Во второй раз оказалась вовлеченной в высшей степени интересную беседу с семилетним цветком улицы, спасавшимся от пьяного родителя под ступеньками. Мы присели на булыжники, собиравшие грязь, казалось, со времен Большого Пожара, и беседовали на темы экономики и политики. Малыш поделился со мной своею черствой булкой и множеством полезных, с его точки зрения, сведений. Прощаясь, я вручила интересному собеседнику пятифунтовую банкноту, вызвав на его лице выражение крайнего недоумения.
Ночь в большом городе. Кошмарный сон невротика, засевшего в спокойной, тихой Южной Англии. Звезд не видать. У меня возникло ощущение, что никогда я еще в Лондоне не бывала, никогда не встречалась с соотечественниками, никогда не ощущала течения крови в жилах.
Пять часов утра. Еще темно. А ведь в июне в это время птицы уже давно отпели первые песни, фермеры трудятся в полях. Здесь и сейчас о наступлении утра можно судить по появлению разносчиков, стучащихся в окна клиентов, по грохоту колес водовозных бочек и молочных тележек, по запаху дрожжей из булочных. Отовсюду слышны голоса; тележки, телеги, грузовые автомобили и фургоны доставляют продовольствие для многих тысяч ртов. Целеустремленно шагают носильщики с громадными корзинами на головах. Мясной рынок Спиталфилдз отпугивает зловонием разлагающейся крови, и я сбегаю в районы, менее озабоченные торговлей. Но и здесь народ оживленно передвигается, слышны разговоры. Лондон течет куда-то множеством людских рек и ручейков, увлекая и меня, ничтожную безвольную щепку.
