В полшестого появилась всклокоченная Ронни. Она издала последовательность каких-то нечленораздельных звуков и направилась в кухню. Зная еще с университетских времен, что Вероника не любительница рано вставать, я выждала какое-то время, прежде чем направиться за нею.
— Мэри, доброе утро… добрый вечер, или что там у нас… Съешь что-нибудь.
Я заверила хозяйку, что уже о себе позаботилась, налила еще одну чашку кофе и уселась рядом с Ронни, ожидая ее рассказа.
Она разговорилась не сразу. Откровения, сами собой срывающиеся с языка ночью, при свете дня зарываются в глубинах сознания и не спешат наружу. Мы поговорили о ее благотворительной деятельности, о подопечных и их нуждах. Вероника поинтересовалась моей работой, и я рассказала о подготовленной к публикации статье о раввинском иудаизме и истоках христианства. Мы жевали фразы, жевали засохший сыр, но затем она откупорила бутылку превосходного белого вина и, наконец, оттаяла.
Как выяснилось, не обошлось без мужчины. История, которую поведала мне Ронни, в общем-то была довольно обычной в те военные годы. Они познакомились в 1914-м, год спустя он вступил в Новую армию и фактически необученным попал на Западный фронт. Был ранен, приехал в отпуск домой; дружба их окрепла, развилась. Снова траншеи, письма с фронта. В 1917-м — отравление газом, опять домой. В этот раз они обручились. Снова фронт. В 1919-м его демобилизовали. Он вернулся физической и духовной развалиной. Периоды мрачной подавленности сменялись беспричинными подъемами настроения. Часами сидел он, куря сигарету за сигаретой, не обращая внимания на окружающих. Это называли военным неврозом. Мало кого из побывавших на передовой не коснулась эта напасть. Неизбежное последствие ада, окружавшего людей, скрюченных в траншеях на протяжении многих дней, недель, месяцев. Некоторые успешно скрывали недуг. Другие отвлекались, с головой уходя в работу. Но многие, особенно из образованных, состоятельных, из тех, кому следовало бы вести нацию в будущее, из тех, которые массами погибали в боях, становились безответственными, агрессивными, теряли способность сосредоточиться или серьезно мыслить и общались лишь с женщинами того же сорта. Вероника к последним не относилась.
Я внимательно слушала подругу и следила за ее глазами, перебегавшими с посуды на скатерть, со скатерти на газету, затем ее взор поднялся к потемневшему окну… Лишь моего взгляда она упорно избегала. Наконец Ронни смолкла.
— Ничего, со временем все образуется, — утешила ее я. — Не один он такой…
— Да, знаю, знаю. У меня есть знакомые, которые прошли через это, знаю и таких, которые надеются на благоприятный исход. Но Майлз не таков. К сожалению, он безнадежен.
Я прикусила губу. Вспомнился ночной кабак, лица мужчин и женщин. «Потерянное поколение».
— Наркотики, — поняла я. Ронни кивнула, не поднимая глаз. — Какого рода?
— Всякого. В госпитале ему вводили морфин, выработалась привычка. Разумеется, кокаин. Самое ходовое. Они собираются на выходные и торчат там, не вылезая. Однажды он пригласил меня… Это было ужасно! Дом провонял опиумом. Я не смогла вынести запаха, и он отвез меня обратно. А сам вернулся. В последнее время добавился героин.
Я удивилась. Хотя героин появился за несколько лет до моего рождения, в 1920 году он значительно уступал по распространенности кокаину, опиуму или даже морфину. Я столкнулась с героином, когда мне прописали его в больнице Сан-Франциско после автомобильной катастрофы. Тогда считалось, что героин не вызывает такого привыкания, как морфин. Если бы! Однако героин очень дорого стоит, отнюдь не всем по карману употреблять его каждый день.
— И ты часто его сопровождаешь?
— Ходила несколько раз. В разные места. Но публика везде одна и та же. В конце концов мое терпение лопнуло, и я не могла уже больше переносить такого его состояния. Так я ему и сказала. Майлз… страшно вспомнить, как он на меня наорал… Хлопнул дверью, и больше я его не видела. Это произошло около двух месяцев назад. А на прошлой неделе я его увидела снова. Майлз вышел из клуба с девицей, она висела на его руке и заливалась смехом… тем самым смехом, который вызывают наркотики. Он выглядел ужасно. Скелет. Вернулся кашель. Как тогда, после отравления газом. Я вижусь с его сестрой, но она говорит, что дома он тоже не появляется. Лишь иногда, когда у него кончаются деньги, перед получением пенсии.
— И родители дают ему деньги.
— Да. — Ронни гулко высморкалась, вздохнула и подняла на меня взгляд. — Мэри, может быть, ты сможешь ему чем-нибудь помочь?
— Чем? — От неожиданности я даже не смогла удивиться.
— Ну… ты ведь у нас исследователь… знакома с умными людьми… с мистером Холмсом. Неужели ничего нельзя предпринять?
— Много чего можно предпринять. Ты можешь добиться ареста Майлза, они подержат его под замком, пока эта гадость не выйдет из организма. Скорее всего, в больнице, судя по его состоянию. Но раз он сам наркотиками не торгует — очевидно, не торгует, иначе не просил бы денег у родителей, — то полиция очень скоро его выпустит, и он возьмется за старое. Гм, если не боишься уголовщины, можешь организовать его похищение. Но вечно держать Майлза на привязи ты не сможешь, и все начнется сначала. — Жестоко звучали мои слова, но еще более жестоко было бы возбудить в бедной женщине безосновательную надежду. — Ронни, ты сама понимаешь, насколько сложна эта проблема. Ни ты, ни я, ни сама королева не в состоянии ее разрешить. Если Майлз хочет глушить себя, никто ему этого не запретит. Не героин, так морфий, не морфий, так алкоголь. Пока он сам не захочет вырваться из трясины, единственное, что ты можешь сделать, это дать ему понять, что ты о нем не забыла и готова помочь. И — молись!
Ронни обмякла, сникла. Я погладила ее по голове и невольно ощутила жалость к мужчине по имени Майлз, вынужденному общаться с этим неуклюжим, нелепым, несимпатичным существом. Человек, боящийся ответственности, ощутил бы сейчас в Веронике угрозу своему спокойствию. Но меня безнадежность ситуации подтолкнула на попытку достичь недостижимого.
— Послушай, Ронни. Есть у меня знакомые в Скотленд-Ярде, — небольшое преувеличение, надо признать, — может, они что-нибудь подскажут.
— Спасибо, Мэри. — Она крутила в руках свой промокший носовой платок. — Так тяжело ощущать полную безнадежность. Майлз ведь такой хороший парень… был хорошим, во всяком случае.
Посидели, повздыхали. Вдруг Вероника прищурилась на часы и несколько оживилась.
— Мэри, ты сегодня свободна? Возможно, тебя заинтересует…
— Да, совершенно свободна. Подумывала съездить в Оксфорд, но это может подождать.
— Отлично! Тебе интересно будет ее послушать. А после собрания я тебя с нею познакомлю.
— После собрания?
Ронни оживилась, даже засмеялась.
— Ну да, она так это называет. Немного похоже на церковную службу, но без пасторского занудства. Ее зовут Марджери Чайлд. Слышала о ней?
— Что-то знакомое.
Я вспомнила, что имя это говоривший (или писавший? В газете?) употреблял с какой-то смесью недоверия и раздражения. Да, точно, в газете, потому что тут же вспомнилось фото: светловолосая женщина рядом с каким-то официальным лицом. Улыбки, рукопожатие…
— Удивительная женщина, очень практичная, но в то же время какая-то… — Ронни глупо хихикнула, — чуть ли не святая, что ли, не знаю даже. Я хожу туда, когда выкраиваю время. И всегда чувствую себя потом лучше: свежее, крепче. Марджери мне помогает.
— Пойду с удовольствием, только вот в чем?..
— Внизу в собранной для бедных одежде можно найти что-нибудь твоего размера.
Через полчаса, облачившись в какие-то случайные обноски, я уселась вместе с Вероникой в такси. Мы вышли перед зданием, над входом в который висела вывеска: «НОВЫЙ ХРАМ В ГОСПОДЕ».
ГЛАВА 3
Понедельник, 27 декабря
Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон велит… неприлично жене говорить в церкви.
Послание 1-е коринфянам, 14:34-35
Когда мы прибыли, служба уже давно началась. Мы пристроились в последнем ряду. Зал и аудитория напомнили мне, скорее, театр, нежели церковь. И стулья расставлены рядами, как в театре.
На сцене — она, кстати, тоже театрального типа — крохотная женская фигурка. Светлые волосы, светлое, почти белое, с легким персиковым оттенком длинное платье… даже, пожалуй, не платье, а какая-то жреческая хламида. Одеяние играет бликами, отражает свет направленных на женщину прожекторов. Речь ораторши ничем не напоминала проповедь в ее классической форме. Она говорила негромко, иногда чуть ли не себе под нос, однако все сказанное мы без усилий воспринимали со своих мест.
— Вот как все это началось, — повествовала женщина. — Однажды солнечным воскресным утром я зашла в церковь и услышала громовую проповедь. Громадный, эффектный проповедник цитировал Первое послание коринфянам. «Жены ваши в церквах да молчат», смаковал он. — Она выдержала паузу. — Я промолчала, но не могу сказать, что мне это понравилось.
