На сцене — она, кстати, тоже театрального типа — крохотная женская фигурка. Светлые волосы, светлое, почти белое, с легким персиковым оттенком длинное платье… даже, пожалуй, не платье, а какая-то жреческая хламида. Одеяние играет бликами, отражает свет направленных на женщину прожекторов. Речь ораторши ничем не напоминала проповедь в ее классической форме. Она говорила негромко, иногда чуть ли не себе под нос, однако все сказанное мы без усилий воспринимали со своих мест.
— Вот как все это началось, — повествовала женщина. — Однажды солнечным воскресным утром я зашла в церковь и услышала громовую проповедь. Громадный, эффектный проповедник цитировал Первое послание коринфянам. «Жены ваши в церквах да молчат», смаковал он. — Она выдержала паузу. — Я промолчала, но не могу сказать, что мне это понравилось.
По аудитории прокатился смешок. Слушатели живо откликались на это выступление… проповедь? Я окинула взглядом присутствующих. Из трех с половиною сотен лишь два десятка мужчин. Трое из сидящих поближе ко мне явно чувствуют себя не в своей тарелке. Еще двое нервно смеются. Один лихорадочно марает репортерский блокнот, и лишь один явно млеет от наслаждения. Приглядевшись, я, однако, засомневалась, мужчина ли он.
Проповедница дождалась тишины и продолжила:
— Я все же ощутила благодарность к этому крупному и шумному господину, хотя и не сразу, а по некотором размышлении. Почему он не хочет, чтобы я раскрывала рот в церкви? Что, по его мнению, я произнесу? Чего он боится?
Абсолютная тишина.
— Почему, почему этот человек боится меня? Вот я, едва пять футов с каблуками, и вот он, шестифутовый здоровяк, вдвое толще меня, с университетской степенью (я покинула школу в возрасте пятнадцати лет), взрослый человек, отец семейства, владелец просторного дома со всеми удобствами — и я, двадцатилетняя девица, ютящаяся в квартирке без горячей воды. И он меня боится. Боится, что я открою рот и он превратится в посмешище. Или что Бог его превратится в посмешище? Как тут не призадуматься… И знаете, к какому я пришла выводу? Да, да, этот великолепный мужчина с великолепно поставленным голосом, ораторствуя в своей великолепной церкви, дрожал за себя и за своего великолепного Бога. Он боялся меня!
Аудитория вновь заволновалась, и женщина подняла руку.
— И знаете, ведь он не зря боялся!
На этот раз она засмеялась вместе со всеми. Засмеялась над собой, над абсурдностью описанной ситуации.
— Во мне боролись противоречивые желания. Хотелось встать и задать ему неудобные вопросы, заставить его выглядеть дураком. Но какая в том радость? Человек работал для Бога, работал с Богом, думал о Боге, жил с Богом, но не доверял этому Богу. Не верил в него! Он боялся, что его Бог не выдержит вопросов, критики, сомнения. Он сомневался, сможет ли его Бог принять в свои объятия всех и каждого, больших и малых, верящих и ищущих веру, мужчин и женщин.
Она отошла к столику, отпила из стакана и вернулась на середину сцены.
— Книга Бытия знакомит нас с двумя методами создания человеческих существ. В первой главе Господь произносит слово, и сила этого слова столь велика, что оно воплощается. Оно становится светом и тьмой, солнцем и луной, горами, деревьями, животными, едва оставив уста Господни.
Во второй главе мы видим Бога в переднике горшечника. Он месит липкую глину и лепит человечка.
Она сверкнула наманикюренными ногтями, очертив контуры вылепленной Богом фигурки, и резким движением отмела ее прочь.
— Тот же Бог, но по-разному рассказывается о Его творении. Однако ни в одном из этих двух повествований не говорится, что мужчина лучше женщины. Бог создал человека — человечество — по образу и подобию своему, он создал мужчин и женщин, не только одних мужчин.
В зале заволновались, и она повысила голос.
— А другая версия, с Богом-скульптором? Все вы, конечно, с детства усвоили, что раз женщина создана из ребра мужчины, то и должна ему подчиняться, а он должен ее защищать. Слыхали, конечно, эту чушь?
Выступавшая настолько владела голосом, что, произнеся последнее слово, извлекла из аудитории как смех, так и несколько возмущенных возгласов.
— Если рассуждать логично, то женщина была дана Адаму не как слуга и рабочая лошадь, наделенная даром речи. Бог осознал, что творение его несовершенно, и потому он разверз созданное человеческое существо и создал из него Еву, венец творения.
Теперь ей пришлось кричать.
— Вот чего боялся этот крикливый проповедник. Он боялся услышать, что запрещать женщине открывать рот в храме Божьем — все равно что запретить солнцу светить. Но сейчас все изменилось, друзья мои! Созданные по образу и подобию Божьему, вы имеете право располагать своим разумом и телом своим. Вы — образ Божий, и я люблю вас. Увидимся в четверг, друзья мои.
Она махнула рукой и, в последний раз сверкнув своим одеянием, исчезла. Аудитория взорвалась сотнями голосов. Споры, смех, согласие, смущение… Ронни наклонилась к моему уху.
— Народ сейчас направится по соседству, чай с печеньем вкушать, а мы можем представиться ей, если хочешь.
Я не возражала. Выступление вызвало у меня массу самых разнообразных чувств, иной раз не самого приятного свойства, но над всеми этими впечатлениями возобладало любопытство. Женщина управляла аудиторией с опытностью поднаторевшего политика. Даже я, нехристианка, закоснелый циник, подпала под влияние этой феминистки-юмористки. Надо сказать, что феминистки крайне редко обладают чувством юмора. Глубоко убежденная в правоте дела, эта женщина находила в себе силы посмеяться над собой. Очевидно, что, оставив школу в пятнадцать лет, она не прекращала учиться. Ее отношение к Библии отличалось здоровым прагматизмом, ее теология при всем радикализме не гнушалась здравым смыслом.
Конечно же, я хотела встретиться с этой женщиной.
Мы с Вероникой направились против потока устремившихся к выходу, щебечущих и бурно жестикулирующих женщин, среди которых тут и там виднелись возмущенные мужские физиономии.
Стоявший возле незаметной двери мощный страж в униформе почтительно приложил два пальца к котелку и приветствовал Веронику по имени, меня же окинул внимательным взглядом. Помещение за дверью скорее напоминало театральную гримерную после представления, нежели церковную ризницу после службы. Какие-то молодые леди именовали друг друга «дорогушами», беседуя через головы других женщин, одетых в брюки и занятых осветительным оборудованием. По мере того, как мы пробирались в глубь помещения, лицо Вероники озарялось все более широкой улыбкой. Направленные на Ронни взгляды свидетельствовали об ее непререкаемом авторитете в этой организации. Меня — и особенно мое одеяние — рассматривали с выражением явного недоумения.
Вот за нами закрылась еще одна дверь, отрезавшая шум и суматоху. Теперь мы шагали по коридору, напоминающему кулуары дорогого отеля. Из глубокой ниши высовывалась пышная декоративная композиция из оранжево-бурых лилий и белых роз. Вероника бесцеремонно выдрала оттуда две розы и вручила одну из них мне. За углом она стукнула еще в одну дверь, из-за которой доносились женские голоса. Ответа не последовало. Вероника смущенно поиграла розой, постучала снова. На этот раз дверь приоткрылась, я увидела полную женщину лет пятидесяти в сером одеянии горничной, в накрахмаленном белом передничке и чепчике.
— Бонжур, Мари, — радостно воскликнула Ронни и шагнула вперед. Дверь перед ней распахнулась. Впустила горничная и меня, хотя и весьма неохотно.
Марджери Чайлд царила в помещении. С первого взгляда казалось, что в комнате собралось на совместное чаепитие с десяток подруг. Но достаточно было глянуть на физиономии почитательниц, на то, как они буквально пожирали глазами своего кумира, чтобы понять, что чай — последнее, о чем они в данный момент думали. Хозяйка чаепития окинула меня взглядом столь же внимательным, что и ее страж, однако ей на этот осмотр понадобилась доля секунды. Она тепло приветствовала Веронику. Ронни вложила ей в руку цветок с таким видом, как будто положила его на алтарь, и Марджери поднесла розу к носу, вдохнула ее аромат, прежде чем опустить на стол, к другим разбросанным среди чашек цветам.
— Рада тебя видеть, Вероника. В субботу чувствовалось твое отсутствие.
— Да-да, — расстроено покачала головою Рои ни. — Я старалась освободиться, но одно из моих семейств…
— Ох уж эти твои подопечные… Я сегодня размышляла над проблемой той девушки, Эмили. Нам надо с тобою это обсудить.
— Конечно, Марджери. В любое время.
— Спроси у Мари, когда я свободна завтра или послезавтра. Она это знает лучше меня. Ты сегодня не одна?
Вероника взяла меня за руку, подтянула поближе.
— Мэри Рассел, моя оксфордская подруга.
На меня смотрели синие, почти фиолетовые глаза, глубокие и спокойные, какие-то магнетические. Прекрасные глаза, единственное безупречное украшение лица Марджери Чайлд. Ее азиатские скулы, слегка смуглая шершавая кожа, слишком крупные зубы, сломанный когда-то и плохо сросшийся нос… — ко всем остальным чертам лица можно было придраться, и не без основания. И все же эти недостатки лишь усиливали привлекательность лица, живого и призывающего жить и бороться за него, а не просто любоваться. Эта женщина дышала уверенностью и энергией, слабых она подчиняла, сильным бросала вызов. Присутствующие явно ждали от меня изъявления знаков верноподданничества: возложения розы или еще чего-нибудь в том же роде.
