— Ну что ж, хорошо, — согласился я, покоренный искренней верой этого человека в силу печатного слова, — обязательно напишу, будьте покойны.
Попрощавшись с нами, мальчик поднял тяжелый бидон и поплелся дальше. А дядюшка Ахрор увел меня во двор, усадил под виноградником и сказал:
— А знаете, муаллим, о том, что председатель потребкооперации отправил машину на курорт, пожалуй, лучше не писать. Доказательств у нас нет, начнете их искать — пройдет много времени. Да и доказать будет нелегко. Подлецы много подлостей делают, а поймать трудно. Научились. Чисто работают. Вы просто напишите, чтобы обязательно в нашем квартале наладили торговлю керосином, а то народ мучается.
На рассвете прошел первый осенний дождь. Когда я встал, солнце уже давно взошло. Но было еще свежо. Редкие порывы ветра качали отяжелевшие от влаги листья.
Взяв сына на руки, я вышел в сад. Пьяняще благоухали цветы и травы, молодая изумрудная люцерна, вымытая дождем, радовала глаз.
Я вынес из дома коврик, расстелил на траве и лег на спину. Сын сидел около меня и, играя, о чем-то сам с собой разговаривал, а перепелки и куропатки дядюшки Зиё наперебой переводили услышанное на свой птичий язык. Честно говоря, я уже привык к их крику, от него даже уютнее становилось. А сначала разноцветные клетки и сетки вызывали у меня раздражение.
Однажды я даже сказал об этом Ойше. Но она ехидно спросила:
— Ну, а держать чижа в клетке и наслаждаться его пением, по-твоему, хорошо?
— Так то чиж! Это дело другое, — не нашел я более вразумительного ответа.
— А соловей? А попугай? А горлинка? Это тоже дело другое? А то, что в зоологических садах, в школах, в различных исследовательских институтах держат в клетках сотни разных зверей и птиц, — это тоже другое дело?
Вот и поговорите с таким человеком! Слова из моей Ойши вылетают, как дробь из ружья.
— Нет, мой милый, «дело другое» — это не ответ. Просто ты где-то услышал, что держать птиц в клетках — пережиток, вот и затвердил это и даже не потрудился поразмыслить.
— Можно подумать, что для тебя не существует готовых истин и ты все открываешь сама. Ты, моя дорогая, напоминаешь лектора, который с кафедры утверждает, что никотин — яд, а у самого язык позеленел от наса.[4]
— Ошибаешься, милый! Я не заступаюсь ни за то, ни за другое: хрен редьки не слаще. Я только хочу сказать, что не следует повторять чужие слова, не пропустив их через сито собственных убеждений.
— Ишь ты, через сито собственных убеждений, — насмешливо повторил я. — Скажи, пожалуйста, как ты оригинально выражаешься.
Но Ойша, не обратив внимания на насмешку, продолжала:
— Да будет тебе известно, что мыслительный процесс — своего рода сито. Это известно каждому образованному человеку. Если бы не было такого сита, которое отсеивает нужное от ненужного, человеческая голова была бы забита всяким хламом, и для нужных мыслей не оставалось бы места. Ни вот столечко, даже с просяное зернышко.
— Вы уж извините, — насмешливо развел я руками, — мы этого не читали. Что же теперь прикажете делать? Не всем же быть такими просвещенными. Имеет же кто-нибудь право не знать всего, что знаете вы? Если у меня в голове ума с просяное зернышко, что ж поделаешь? В крайнем случае займем у более умных, все-таки мы не чужие…
Вот так всегда. Кажется, начали с перепелок и куропаток, а дошли вон до чего. Дело чуть было не кончилось ссорой. К счастью, характер у Ойши золотой. Увидев, что я начинаю по-настоящему сердиться, она сразу стала ластиться, трепать за волосы, называть всякими ласковыми прозвищами, пока я не успокоился. Но так как у моей дорогой половины упрямства не меньше, чем милой женской хитрости, она все же не утерпела и добавила:
— А все-таки, любимый, я верно говорю, нельзя жить чужими мыслями.
— Я считаю, что у человека должны быть собственные твердые взгляды. Противно, когда человек меняет убеждения в зависимости от того, куда ветер дует.
— Я всегда была уверена, что ты у меня тверд как скала, — сказала Ойша, засмеялась и выбежала из комнаты. Самое лучшее, что я мог бы сделать, — обидеться и замолчать. А я перегнулся через подоконник и закричал на весь двор:
— Твоя правда, Ойша, хвала человеку, который сегодня говорит, что земля — шар, а завтра утверждает, что она похожа на квашню с тестом.
— Спорить с упрямцем — все равно что тюбетейкой ветер останавливать, — засмеялась Ойша и пошла к тетушке Икбол.
Думаете, я расстроился? Клянусь всеми святыми, мне приятно, когда жена выходит победительницей в наших спорах. Слава богу, мне уже стукнуло двадцать шесть лет, кое-что в жизни понимаю. И было бы грустно, если бы у меня была жена, которая путает алиф с палкой.
Обо всем этом я и размышлял, лежа на траве. Дождик, кажется, начисто отмыл небо. Нигде ни облачка, ни пылинки. Знаете ли вы, какое наслаждение долго-долго смотреть в бездонное ярко-синее небо? Вы лежите тихо, наслаждаясь покоем, и, куда бы ни повернули голову, взгляд беспрепятственно проникает в эту изумительную синеву. Лежишь, смахнешь только изредка с лица какого-нибудь назойливого жучка и смотришь, смотришь не отрываясь в небо. И кажется, весь мир — это только одна бездонная глубина. Ты понимаешь, что там, за далекой синевой, движутся миллиарды далеких таинственных миров. Что такое небо? Почему всякий раз, когда человек сталкивается с неразрешимой задачей, он смотрит на небо? Я так глубоко задумался, что не сразу услышал голос дядюшки Ахрора.
— Прекрасное утро, — повторил он.
Пришлось подняться и пригласить его присесть на коврик.
— Да мне уж на работу пора. Но две минуты посидеть еще можно.
Помолчали.
— Вы еще о керосине не написали? — прервал наконец молчание дядюшка Ахрор.
— Написал. Принести вам почитать?
— Хорошо бы.
Письмо в редакцию ему понравилось.
— Молодец, сынок, замечательно! Здорово написали, — похвалил он меня. — И о разъездных лавках правильно заметили.
— Это мне жена подсказала.
— Дай бог ей долгой жизни, хорошая она женщина, умная. Что хорошего в наше время, муаллим, так это вот женщины наши, радуют они меня. Становятся, так сказать, хозяйками жизни. Это хорошо. И внучка моя тоже, слава богу, не глупа. Вот только немного скрытная. Видно, потому, что воспитывалась без родителей. Как там ни говори, а бабушка с дедушкой не заменят ни отца, ни матери…
Помолчав, добавил:
— Будь она проклята, эта война!
Дядюшка Ахрор задумался.
— А ведь когда-нибудь люди, изучая историю, будут удивляться, что было время, когда народы воевали друг с другом, кровь проливали, — попытался я отвлечь его от тяжелых мыслей.
— Хоть бы уж скорей наступили эти дни… Но я что-то хотел вам сказать, да забыл. На кончике языка вертится. Я тоже стал вроде нашего дядюшки. — Он кивнул в сторону дедушки Зиё, который насыпал зерно в клетки своим питомцам. — Все забываю. Память старого человека, как дырявое ведро. Так о чем это говорили, сынок?
— О женщинах.
— Да, да, о женщинах. Заррина рассказывала, было время, матриархатом называлось, когда обществом управляли женщины. Было это давно, не то двадцать, не то тридцать тысяч лет назад. И какой-то ученый будто бы сказал, что ум у женщины острее, чем у мужчины, и соображает она быстрее. Услышала это моя жена, и тут началось. До того она раскипятилась, внучку обругала и всезнайкой и болтушкой, стала доказывать, что у женщин волос долог, а ум короток. Припомнила всякие притчи да хадисы пророка. И где она только этих историй насобирала! Я не выдержал и говорю: «И чего ты кипятишься, старая? Лучше бы поддержала внучку, цену бы себе набила!» Ну и посмеялись мы! Да что с нас возьмешь. Люди старые. Сами знаем немного, все больше чужие слова повторяем: кто что сказал да кто что подумал… Но шутки в сторону, муаллим, если так дело дальше пойдет, то, по-моему, не сегодня- завтра женщины снова начнут заправлять всеми делами. Мне-то до этого времени не дожить, а вот вам будет нелегко, — пошутил дядюшка Ахрор.
— А мне и сейчас нелегко, — ответил и я шуткой.
Отведя сына в ясли, я вернулся домой и пошел завтракать с дедушкой Зиё. Мы молча, погруженные в собственные мысли, сидели на суфе друг против друга. Я думал о том, как быстро под влиянием Ойши меняется мой характер. Раньше я очень трудно сходился с людьми. А теперь? Неделю назад даже не подозревал о существовании дедушки Зиё, а сейчас вместе завтракаем, тетушка Икбол подает нам чай — ну просто одна семья!
Заметив, что я уже вытираю руки, дедушка Зиё вынул из-за пазухи какую-то бумагу и вручил мне. Я был поражен, увидев, что это заявление. Если бы мне сказали, что восьмидесятилетний полуглухой старик способен писать заявления, ни за что не поверил бы. Но я сам держал в руках бумагу, где было четко написано, что это заявление от пенсионера Зиёдулло Каршибоя, 1882 года рождения, и адресовано оно в Центральный Комитет, в Москву.
