На это тоже потребовалось время. Но в конечном счете проход освободился, и Фрэнки выбрался на улицу.
Он сразу же заметил две вещи.
Первое — там не было ни Ленни, ни автомобиля. Зато второе как раз было, и это была лошадь.
Вовсе не ковбойская лошадь (хотя какую-то секунду Фрэнки думал именно так), ведь ковбоев теперь не осталось нигде, кроме телевизора. Это была полицейская лошадь, на спине которой сидел полицейский, и она неслась галопом через суматоху переполненного машинами Бродвея, под вопли автомобильных гудков и крики бросавшихся в разные стороны людей.
«Дерьмо», — подумал Фрэнки.
Полицейский, сидевший верхом на лошади, вероятно, очень часто смотрел телевизор: он достал оружие, пригнулся к лошадиной шее и принялся стрелять во Фрэнки. Конечно, в телевизоре или в кино противник полицейского всегда падает, обычно получив пулю в руку или в плечо, но в реальной жизни ничего подобного не происходит. Вот и сейчас пули летели неизвестно куда, хотя Фрэнки все же увидел боковым зрением, как разлетелось еще одно черное стекло.
А всадник несся вперед, все ближе и ближе, хотя никто не знал, зачем он это делал. Может быть, из одной лишь глупости, может быть, из желания прослыть героем, может быть, все это произошло вообще случайно, но он ехал прямо на Фрэнки поперек потока автомобилей, протискиваясь между бамперами, и гнал лошадь галопом, будто намеревался втоптать Фрэнки в тротуар.
Фрэнки в ужасе смотрел на приближавшегося всадника и видел широко раскрытые, налитые кровью глаза лошади, в которых тоже стоял страх, видел выступившие на шкуре пенистые хлопья пота, слышал грохот подкованных копыт по тротуару и тяжелое, надсадное дыхание животного, которое, как он теперь понимал, по сравнению с ним было огромным и собиралось растоптать его, словно жука.
Он даже не принимал этого решения, да тут и нечего было решать; просто Фрэнки оказался единоличным владельцем злобно рычащего датского автомата, который за две секунды изверг весь свой заряд в грозное животное. Сам Фрэнки ничего не слышал — стрелки в разгар баталии всегда мало что слышат. Однако он чувствовал, как оружие, яростно содрогаясь, пожирало содержимое магазина, и ощущал вылет из экстрактора стреляных гильз, разлетавшихся во все стороны, словно горячие, только что изготовленные шарики воздушной кукурузы.
Очереди прошили грудь животного. Раны сразу же широко раскрылись, словно прорубленные топором, а лошадь на всем скаку остановилась и вскинулась на дыбы, сбросив своего крошечного наездника на тротуар. В следующее мгновение огромное животное жалобно заржало, осело на задние ноги и потоки крови хлынули из его пробитой груди, изо рта и носа, потому что кровь из расстрелянных легких пошла в дыхательное горло и носовые ходы. Лошадь билась, пытаясь встать, поскольку не имела никакого понятия о смерти, которая уже овладевала ее телом. А затем большая голова упала вперед, и животное застыло в неподвижности.
— Fungola![4] — выругался Фрэнки, швыряя под ноги пустое оружие.
Он осмотрелся и взмолился про себя, чтобы подъехал Ленни, но Ленни уже давно покинул поле боя. Послышался вой сирен, и Фрэнки показалось, что несколько особенно храбрых граждан принялись указывать на него пальцами.
— Вы убили лошадь! — выкрикнула какая-то женщина.
Фрэнки решил, что сейчас не лучшее время для того, чтобы вдаваться в объяснения, повернулся и пустился бежать по переулку, словно за ним гнались черти.
2
Ранней весной тысяча девятьсот пятьдесят третьего года главным нарушителем спокойствия среди обитавших в Гаване дипломатов — любителей тенниса оказался Уиннетка. Свое прозвище он получил по названию очень популярной в тридцатые годы песенки[5]. Оно как нельзя лучше подходило этому человеку, крупному, сильному, непобедимому, — одним словом, живому воплощению Америки. И неважно, что на самом деле он родился в Кенилуорте, крохотном самодовольном городишке, расположенном хотя и на побережье озера Мичиган, но значительно севернее Уиннетки. Он был достаточно близок к Уиннетке. Звали его Роджер Сент-Джон Ивенс, а особое очарование его персоне придавал постоянно циркулировавший слух о том, что он является тайным агентом разведки.
В этом сезоне он был прямо-таки нарасхват. Самое меньшее три или четыре раза в неделю он играл на кортах своего посольства или других посольств, укрывшихся среди деревьев в тенистом Ведадо, на кортах Загородного клуба Гаваны или (что бывало реже) на частных кортах при больших коттеджах в пригороде Мирамар, расположенных неподалеку от Ла-Кинты и принадлежавших управляющим «Домино шугар» или важным шишкам из «Юнайтед фрут компани». И повсюду — в посольствах, в огромных, смотрящих на север коттеджах Мирамара и Буэна-Висты, на кортах Ведадо и даже в таких дальних местах, как Ла-Плайя, яхт-клуб и Загородный клуб, — красота, сила и обаяние делали этого человека предметом вожделения множества богатых молодых леди, главным гостем на обедах и настоящей душой общества.
В один прекрасный день поздней весны, когда небо было безоблачно синим, а изнуряющая жара еще не успела навалиться на Жемчужину Антильских островов, когда у ветерка, гулявшего по Гаване, хватало сил лишь на то, чтобы развевать флаги, раскачивать ветви пальм и заставлять замирать в сладкой истоме сердца юных девушек, Роджер, выполняя подачу, высоко подбросил мяч. Его длинное тело изогнулось, повинуясь инстинкту, и сила растеклась по нему волной; прошел немыслимо сложный расчет взаимодействия руки и глаза, которые повиновались Роджеру намного лучше, чем это бывает у большинства людей. Когда мяч покинул ладонь, Роджер напрягся, затем резко распрямился, и его немного вывернутая в английском стиле рука с ракеткой описала красивую дугу. Ракетка соприкоснулась с мячом в наивысшей точке его подъема — почти музыкальное «понг!» известило о том, что соприкосновение произошло вполне удовлетворительно, — и направила его под выверенным острым углом через сетку, выполнив идеальный плоский удар. Мяч со свистом полетел прямо к меловой линии, разделявшей пополам противоположную сторону площадки, попал в намеченную точку, взметнув облачко белой пыли, и отскочил далеко за пределы досягаемости бедного противника, которому не помог даже отчаянный бросок.
Гейм, сет, матч!
Двум его противникам, Биллу и Теду, высокопоставленным служащим «Юнайтед фрут», оставалось только смириться с неизбежным.
— Вот так-то, парни, — пропел Роджер, позволив себе ощутить вкус радости победившего хищника.
— Хорошо сделано, старина, — отозвался Билл, который хотя и не имел счастья принадлежать к «Лиге плюща»[6], однако перенял от людей, определявших американскую бизнес-культуру острова, некоторую долю аффектации, присущей жителям Востока.
Партнер Роджера, его честолюбивый молодой помощник Уолтер, игравший в теннис самозабвенно, но без вдохновения и всегда немного запаздывавший с движениями, вприпрыжку подбежал со своей стороны площадки и хлопнул ладонью по струнам ракетки, салютуя тем самым великолепной игре своего партнера.
— Да здравствует Большой Уиннетка! Гип-гип, ура! Голос Уолтера срывался от восхищения и преклонения перед боссом.
Игроки собрались у сетки, пожали друг другу руки, перекинулись несколькими репликами по поводу закончившейся игры и пошли к скамейкам, на которых лежали полотенца для вытирания пота.
— Я думаю, самое время выпить, — сказал Тед. — Педро, принеси, пожалуйста, мохитос. К бассейну. И скажи Мануэло: пусть не жалеет рому. Я думаю, что мы можем себе это позволить. — Он подмигнул Роджеру. — У меня хороший запас «бакарди».
— Si, senor, — отозвался пожилой слуга Теда и рысцой помчался выполнять поручение.
— Уолтер, вы не могли бы помочь ему? — попросил Роджер.
— С удовольствием, — весело откликнулся Уолтер.
— Нет-нет, — возразил Тед, — вам кажется, что вы таким образом проявляете к ним уважение. Но на самом деле вы только портите их, а потом от этого возникают проблемы. Лучше пойдем все к бассейну.
Они прошли через сад к мерцающему голубизной бассейну, расположенному позади большого дома. Мужчины уселись за стол под старой пальмой, неподалеку от свежевскопанной клумбы, живой изгороди, пестрых тропических цветов, являвших собой созданный самой природой пестрый букет, в тени огромного зонта, и Педро принес напитки. Их смешивали умелой рукой: твердый сахар был пропитан ромом, веточки мяты были почти растерты, чтобы трава могла проявить свою волшебную силу, содовая вода обильно пузырилась и играла, а кубики льда испускали холод, от которого стекло покрылось крупными каплями влаги. Ритуал мужской выпивки замечателен: спиртное ослабляет горечь, которую испытывают проигравшие, и усиливает тайное ликование победителей. Затем дневному свету явились сигары — конечно, «гавана перфекто». Они были зажжены и раскурены, после чего всех четверых окутал теплый душистый туман.
