Где-то спросонья закричал петух. Уже глубокая ночь. Кошмары преследуют людей во сне, заставляют изгибаться их тела. Завязывают их в узлы. Во сне обессиленные люди сражаются, бьются насмерть. Уходят от погони, покрываются потом, корчатся и стонут. А потом, приоткрыв глаза, слышат петушиный крик, понимают, что видели дурной сон и утирают пот. Это ночь, понимают они. Тикают часы, качается маятник. Мать и младший брат устали и, наверное, спят. Но отец уже не знает разницы между сном и явью. Сон его хрупок, однако проснувшись, он тут же снова впадает в дрему. И моя прогулка, пожалуй, видна его слабеющему мысленному взору сквозь завесу непрекращающегося кашля, ибо он не может не кашлять, покуда продолжает жить.
Во сне я услышал пение камышовки. Птичий голосок постепенно выводил меня из сна, возвращая к действительности. На какое-то время он заполнил мое размягченное, не проснувшееся еще сознание. Все плыло, качаясь, из стороны в сторону. Издалека доносилось сладко-печальное: «чек-чек, фьюить». Я определенно был в своей комнате. Но, кроме этого, ничто другое еще не проникло в мое сознание. Пение камышовки тронуло меня, казалось, будто мне снова пятнадцать, утро, и я просыпаюсь, и просыпаются во мне мои детские чувства. Как знать, может, я заблудился под зелеными-презелеными листьями белокопытника, как лягушка, как отверженный карлик, и брожу теперь там без пути, без дороги. И камышовка, поющая в глубине леса, своим пением обманывает меня, водит за нос. Я разворачиваю неразвернувшуюся еще улитку — молодой лист папоротника-орляка, заглядываю внутрь. В этом похожем на детский кулачок скрученном листике я нахожу горстку зеленой пыльцы, ничего больше. Воздух прозрачен, как после дождя. Наверное поэтому голос камышовки проходит сквозь него так легко. «Чек-чек, чек-чек, чек-чек, чек-чек» — от этого бесконечного повтора все во мне вибрирует. Перед глазами я вижу что-то, похожее на белый цветок. В уши попадает новый звук — кашель, мне слышен слабый, прерываемый этим неизбывным кашлем голос отца. Теперь перед моими глазами появляется бумажная перегородка сёдзи. Я украдкой прислушиваюсь к звукам, наполняющим дом. Вот метнулась по перегородке тень, слышны чьи-то шаги. Кашель отца прекратился и начался снова.
Этот кашель незримо вплетается в мои сны, вплетается в мою явь. Застывшее, искаженное болью родительское лицо уже отпечаталось на моем лице; и эмоции, должно быть, я тоже позаимствовал у отца: чувство бессилия и поражения, охватившее все мое существо, и душевное раболепие. Когда убегаю от насмешек — мое тело повторяет его движения, когда, обуреваемый мелкой драчливостью, хочу замахнуться — замахиваюсь его жалкой худосочной рукой. Эта жестокая связь, существующая между нами, не позволяет мне смотреть отцу в глаза. Те же промахи и ошибки, капитуляции, компромиссы, жульничество и обман, которые преследовали отца всю его жизнь, уже поджидают меня на моем жизненном пути, и несть им числа. Наступит время, когда мне придется противостоять всему этому — то одному, то другому — день за днем, много дней подряд. И тогда мне захочется выскочить из своего тела, покинуть его. Пусть отец уходит туда, где покой, он достоин этого хотя бы потому, что боролся. Уходи, но твое дитя остается здесь, в тех же колодках.
Я смотрел на разбухшую крестовину сёдзи. Горячая жидкость наполнила глаза, перелилась через край, потекла по виску. Бумажная перегородка искривилась, ее заволокло туманом, так что уже не видно было крестовины, белая-белая, как сама бумага, парила она в воздухе. Пронзительное пение камышовки терзало мою раскалывавшуюся голову. «Чек-чек, чек-чек, чек-чек, чек-чек, чек-чек». Наконец она устала и затихла. Словно отзвук ее пения, за окном клубилось белесое утро. Чувствуя, что явно не доспал, я закрыл глаза.
— Сходи, отправь Минэко телеграмму, — сказала мать, когда врач ушел. Это было в тот же день, после обеда. На почте я составил телеграмму сестре, жившей с мужем в одном из соседних городков. «ОТЦА КРИЗИС ЗПТ ПРИЕЗЖАЙ ТЧК». Бессмысленный набор букв. Телеграмму приняли, я вышел на улицу и посмотрел на зеленеющие горы. Зелень поздней весны, то тут, то там помеченная белыми и красными пятнами цветов, полностью затопила городские окрестности. Тяжелый, удушливый кислород, словно выхарканный этой зеленью, заполнял городские улицы, висел над долиной, и, казалось, те, кто не в силах вынести эту тяжесть, должны умереть.
