Такого изумления, с каким гражданка вглядывалась в собственный паспорт ни Циферблатов, ни Петрович не видели, даже когда снимали с рейсов из Прибалтики вусмерть пьяных латышей. Почему-то, как латыши напьются, так им обязательно ехать куда-то надо, но как только проспятся и обнаружат себя в Калининграде, так права качать начинают! Матерятся, главное, поголовно все по-русски! Руками машут, слюной брызгают! Опять их мигранты-оккупанты зверски напоили и разлучили с Отчизной! Ага, воронку им вставляли! Насильно в литовскую железку впихивали… Вот литовцы — те просто молодцы! И пьют на свои, и еще дома сидят при этом!
В раздумьях о странностях психологической мотивации поведения на железнодорожном транспорте народов Прибалтики Петрович машинально наблюдал, как белобрысая девица скрупулезно сравнивает свое отражение с фоткой. Для пущей уверенности она ущипнула себя за пухлую розовую щечку и тут же сморщилась от боли. С типичной бабской мотивацией, не поддающейся никакому разумному менеджменту, девушка в отчаянии всхлипнула и, безвольно понурившись, медленно побрела к главному входу в здание вокзала. Петрович мысленно представил, что там за фотку могли налепить в паспорт этой дурочке завистливые суки из паспортного стола.
В нахлынувших воспоминаниях о различных суках, встреченных по долгу службы в поездах дальнего следования, проводник не сразу заметил еще более странную психологическую мотивацию начальника смены. Цифербатов пристально глядел гражданке вслед, что дня него было не характерно. Балагур и матерщинник, он обязательно должен был хоть что-нибудь сказать о ней, хотя бы о ногах или фигуре вообще. Петрович-то смотрел просто так, за компанию. А ведь Циферблатов даже привстал со стула и к окну подскочил, чтобы лучше ее рассмотреть. И, что удивительно, промолчал.
Гражданка за окном все брела и брела, шаркая ногами, цепляя каблуками швы между тротуарными плитами. Абсолютно в ней нечего было рассматривать, особенно сзади. И Петрович удивился про себя тому, как внезапно помрачнел товарищ Циферблатов, а на его всегда самодовольной и безмятежной физиономии впервые появилась глубокая озабоченность. Он быстро отыскал на столе среди бумаг телефонную книжку и, не поднимая глаз, сказал усталым осевшим голосом подчиненному:
— Давай, Петрович, не выё…ся, принимай вагон и вали туда, куда пошлет партия! Появится напарник — пришлю хоть на вертолете! Не будет — так перетопчешься, не впервой! Чо ты целку-то из себя корчишь?
Проводник только вздохнул. Он встал, надел фуражку и без слов направился к выходу. Когда товарищ Циферблатов, под чутким руководством которого он работал уже восемнадцатый год, вспоминал про целок, полемика с ним представлялась бессмысленной. Тем более что Циферблатов уже просил соединить его по телефону с каким-то господином Восьмичастным.
Ну, так. На Владивосток составы всегда через Москву идут. В принципе можно Кирюшу будет московским перекупщикам толкнуть. Четверть цены сразу придется скинуть. А что теперь делать? Ох, Кирюша, милый Кирюшенька… Никакого выхода товарищ Циферблатов не оставил. Нету у него такой психологической мотивации с развитого социализма. В принципе, мыши для Кирюши на одну ночь до Москвы у Петровича были в наличии, хотя в рейс можно было бы взять еще.
Выйдя в коридор, Петрович сунулся было к телефону в диспетчерской: не козел же он с родного телефона по межгороду перекупщикам звонить. Он поднял трубку, но телефон был запараллелен на товарища Циферблатова, и Петрович по старой привычке внимательно дослушал фразу, сказанную начальником, которая ему пока была совершенно без надобности: «Ладно, прямо там и встретимся, один уже здесь, тот, молодой, Флик, точно он, я не мог ошибиться! Хотя он сейчас почему-то… неважно. Да тот самый Флик, которому никогда не везло!..»
Флик
…А Флику никогда не везло. Таким уж он на свет народился. Ровно за три недели до его ожидаемого появления на свет брюхатая им матушка, урожденная Берта Вейде, отправилась с лукошком яиц на рынок за несколько миль от дома. Его отец, рыбак Иоахим Лерк, накануне свел последнюю овечку с родовой мызы папаши Вейде, доставшейся жене в наследство, и продолжал гулять, пропивая вырученные деньги в придорожной таверне с местными шлюхами.
Продав яйца, матушка Лерк почувствовала себя плохо, ровно на половине пути до дома она поняла, что ей уже не дойти. Растирая поясницу, она опустилась на смерзшиеся опавшие листья, сбитые ветром в ворох возле креста на развилке, и, спрятав ледяные ладони с зажатыми монетками за пазуху, стала засыпать, предав свою душу Заступнице Небесной. Последние мысли ее были, конечно, об отчаянно пинавшемся в ее чреве младенчике. Проваливаясь в сон, Берта клятвенно пообещала Спасителю, что, если все обойдется, она воспитает ребенка в страхе божьем и заповедует служить Приврату Господнему по примеру родного дяди Ганса Вейде.
Ее подобрали мызники, возвращавшиеся поздно ночью с рынка, поскольку ночевка даже в пригороде стоила немало. В чужом доме, когда ее стали оттирать в холодных сенях, у нее отошли воды, и крошечный, синий Флик родился прямо на земляном полу возле чердачной лестницы и деревянных ларей с мукой.
А в ту же ночь насмерть замерз папаша Лерк, выйдя под самое утро отлить. То ли с ним случился удар с перепою, то ли он просто заснул, с натугой ожидая облегчения. Его нашли только утром со спущенными штанами на заднем дворе кабака.
Так Флик потерял отца, не успев появиться на свет.
Мать и сын жили скромно и скудно, неприметной жизнью приходских нищих. Ничем особым с раннего детства Флик не выделялся, кроме тихого послушного нрава и какой-то странной тяги к огню. Вместо того чтобы бегать с соседскими ребятишками по прибрежной косе с самодельными вертушками в руках, он мог часами сидеть у чугунной вьюшки и заглядывать в щели старой каменки с облупившимися изразцами, где плясали и пели свою дикую песню радостные языки пламени.
Впрочем, матушка не обращала внимания на странную привязанность сына к огню. Ей самой нравилось сидеть рядом с Фликом у печки с неизменным вязанием в руках. Застудив ноги при его рождении, она не могла самостоятельно дойти даже до церкви ранней весной и поздней осенью. И с семи лет Флик, усадив матушку в тележку на трех колесах, таскал ее на себе к воскресной службе и праздничным бдениям. Долгие годы все мызы прибрежной косы встречали весну и провожали лето, глядя, как маленький Флик тянет тележку с богобоязненной матушкой Лерк к обедне.
Зимой Флик появлялся в церкви один — худой и изможденный. Поэтому и во время Великого поста добрые соседки совали ему тонкие ломти солонины, куски вареной трески, завернутые в пресные лепешки. А весной мужчины снимали матушку с тележки и заносили ее на первую скамью, усаживая рядом с семейством богатого бакалейщика и бургомистра, чьи жены тихонько передавали ей несколько монет в подаяние. Матушка кланялась соседям головой в накрахмаленном чепце, пытаясь отблагодарить их двумя фигурками делфтского голубого фарфора, которые торопливо начинала распутывать из узелка. Бакалейщица и бурмистерша с удовольствием их разглядывали, восхищались тонкой работой, но каждый раз возвращали игрушки назад бережно подхватывающей свое сокровище матушке. Священник сам выносил матушке молитвенник и говорил прихожанам, собравшимся к службе: «Ну что ж, дети мои! Весна пришла — семейство Лерк вновь с нами! Возблагодарим Господа нашего за то, что опять дал из милостей своих пережить трудную зиму! Двенадцатый псалом, дети мои!..»
Из церкви матушку приходилось тащить в гору. На обратном пути Флик старался устроить из хозяйственных соображений над осями тележки куски выброшенного морем топляка, поэтому церковный староста заранее договаривался с мужчинами покрепче, чтобы те помогли маленькому Флику дотащить груженую тележку и матушку, растроганно певшую псалмы всю дорогу до их домика с продавленной ветрами и временем черепицей.
А у Флика долго стояли перед глазами огни церковного аналоя. В надтреснутом голосе матушки он продолжал слышать стройный церковный хор, зачарованно глядя на мерцающие свечные огоньки…
Встреча
…Зачарованно глядя на мерцающие огоньки неоновых вывесок бутиков и закусочных огромного фойе вокзала, странная пассажирка неожиданно столкнулась с высоким плотным мужиком в кожаной косухе. Она прижалась к колонне, пытаясь дать ему проход, но мужик схватил ее за откинутый капюшон и поволок за собой в зал ожидания. На ходу он что-то зло ей выговаривал, а женщина растерянно семенила за ним, стараясь не отставать от его стремительного продвижения к пустому углу зала с пластиковыми креслами. У окружающих складывалось впечатление, что гражданка явно в чем-то провинилась перед мужчиной, поскольку не отпиралась от его ругани, только терла глаза с предательски покрасневшими веками. На ходу она пыталась ухватить его, как родного, за рукав и, давясь слезами, в чем-то оправдывалась. Вид у обоих был крайне обескураженный.
