Но солдаты не понимают Юрика.
Заворочался, забормотал Юрик непонятные слова.
— Ну, кажись, мой воин начинает чувствовать себя тоже арестованным,— подумал отец, отрываясь от газеты.— Не такая, верно, простая штука—рассказывать детям. Придется подготовиться, как к настоящему докладу.
День отдыха
Было яркое солнечное утро, когда юриному папе сказали на работе, что у него сегодня выходной день.
— А я-то и забыл!— воскликнул дядя Саша и хотел приняться за работу, но в это время вошел директор и громко сказал:
— Вот что, товарищи,— я замечаю, что многие из вас не пользуются своими выходными днями. Я прошу, чтобы этого больше не было. Машину и ту мы останавливаем, осматриваем, подвинчиваем, смазываем, а вы хотите работать без остановки! Нет, ребята, этот номер вам не пройдет! Надо научиться отдыхать, чтобы потом еще лучше работать.
Вот, к примеру, товарищ Иванов. Хорош гусь, нечего сказать!— и он похлопал по плечу дядю Сашу.— Вместо того, чтобы отдохнуть, подкрепить свои силы, притащился на службу в день своего отдыха, да еще на деревянной ноге! Иди-ка, старина, назад, хоть ты и ударник,— и он опять похлопал дядю Сашу по плечу.
Оба смеялись.
— Ну, отдыхать, так отдыхать,— сказал дядя Саша,— кстати, меня ждет целый выводок ребятишек. Все хотят, чтобы я им показал, где похоронил свою ногу.
— Ишь чего захотели! А ты им не показывай, а то еще откопают и прилаживать тебе станут.
Через час дядя Саша шел окруженный ребятами. Те наперебой задавали ему вопросы.
— Так вот, товарищи,— начал дядя Саша свой рассказ.— Помните, я вам про архангельскую тюрьму говорил, как там рабочих живых в гроб заколачивали? Помните?
— Помним! Помним!
— Позднее многих из нас увезли из этой тюрьмы на остров Мудьюг.
В Архангельске загнали нас на пароход в самый низ, в трюм, и сидели мы там, как корабельные крысы. Куда везут нас — не знаем. В трюме духота, жара. Слышим, как на палубе топают ногами да скрипит где-то в стороне цепь. Есть хочется, а впереди одна неизвестность…
Когда нас вели по улицам Архангельска — лавочники, торговцы, купцы, заводчики, фабриканты, чиновники — ругали нас, смеялись над нами. Мы были ободраны, грязны, спотыкались от усталости. Один поп не утерпел: так обругал нас, что даже ломовой извозчик не придумает такой ругани.
— А ты, дядя Шура, помнишь, как он вас обругал?— спросил Алеша Черногоров, забегая вперед и толкая встречных прохожих.
— Не помню, Алеша. Да и знать этого не следует. Теперь всякую ругань уничтожают.
— Даже—даже и буржуев нельзя ругать?— протянул удивленно Лева Пассер.
— Буржуев, Лева, надо не ругать, а победить. Наш народ сотни лет ругался, а победил царя и помещиков только 16 лет тому назад.
Подошли к скамейке на набережной и все уселись. Дядя Саша продолжал рассказ: .
— Привезли нас на остров, а там уж, ждали белогвардейцы-французы. Смотрим — у нашего начальника глаза, как у волка. Видим мы по его роже — злой человечишко этот французик. Он был комендантом острова, лейтенант.
Был у лейтенанта помощник, а потом еще переводчик — русский белогвардеец. Но хуже всех был на острове доктор. Тоже француз.
Не доктор, а мясник какой-то!
Когда, бывало к нему приходили больные, он встречал их с хлыстом в руках и с револьвером на столе. Лекарств у него никаких не было — одна горькая микстура. Прописывал он ее всём больным от всех болезней. Но больше всего он смеялся над больными. Если больной исхудал и обессилел от работы, он обязательно посоветует побольше работать и поменьше есть.
Он встречал их с хлыстом в руках.
— Почему это так, дядя Саша? Ведь, говорят, французы грамотнее нас? — спросил Коля Сайкин.
— А вот почему, Коля: у французов, у англичан и у других капиталистов есть много колоний[3]— в Африке, в Азии.
И вот, чтобы выколотить из негров, индусов как можно больше, посылаются туда самые скверные людишки, вроде этого доктора — француза. Буржуи — французы и англичане — хорошо платят своим чиновникам и заставляют немилосердно расправляться со своими рабами в колониях.
Если бы капиталисты — французы и англичане — удержали советский Архангельск, они сделали бы и нас своими рабами. Но они здорово ошиблись! Правда, они поиздевались над нами: битком набили тюрьмы, а кто был поопаснее, отправили на каторгу и для наблюдения над нами послали таких собак, что даже ихние же французские солдаты плакали… Были и такие случаи…
Бывало — осматривают нас на морозе. Выстроит доктор человек 70 на снегу, велит раздеться. Мороз — дышать нечем. Зубы стучат! А доктор не торопится,— расхаживает.
Помню, как-то раз я совсем обледенел. Готов был броситься на него с кулаками. Но не мог этого сделать: за это расстреляли бы не только меня, но и многих других.
Подошел ко мне этот доктор,— колониальный чиновник — и спрашивает:
— Служил?
— Служил,— отвечаю я.
— Много нашего брата убил?
— Давно было. Не помню.
Посмотрел на меня доктор, помолчал, а потом и говорит: — Пошел вон, собака! Стану я тебя лечить! Дожидайся!.. Ударил меня по лицу стэком, а вечером посадил в карцер.
— А это что такое, папа?—полюбопытствовал Юрик.
— Вы даже не знаете, что такое карцер!—воскликнул дядя Саша.
— Эх вы, желторотые цыплята! Городового бы вам показать.
Лева Пассер, Алеша Черногоров, озорник Вовка и даже Юрик и Сережа-пионер переглянулись друг с другом и смущенно улыбнулись: дескать, как же это, товарищи, у нас вышло? Никто из нас не знает такой вещи? Вот тебе на-аа! Промахнулись!.. Старик теперь будет смеяться.
— И не узнаете ребятишки!— воскликнул дядя Саша.
Карцеры уничтожила советская власть, а раньше они были не только в тюрьмах, но и в солдатских казармах и даже в школах, особенно в военных. Вот время-то было!..
— А как, папа, строились карцеры?— спросил Юрик.
— А вот как: вообрази себе маленькую комнатку — два шага в длину, один — в ширину. Окон, печки, стола, стула, постели — ничего нет! Дверь железная, тяжелая. В комнате темно, холодно, сыро, плесень, грязь, крысы. В таком каменном мешке тихо, как в земле, в гробу, в могиле. Эта тишина очень действует на того, кто сидит в карцере.
Такой карцер был у белых в Архангельской тюрьме.
Вот и подумайте теперь: сидит человек день, сидит ночь. Сидит вторые сутки, третьи, четвертые, пятые… и не знает конца своему сидению… а кругом — жуткая тишина. Думает, бедняга, обо всем —мысли лезут в голову о свободе, о свете, о воздухе. Ухо слышит малейший шорох — капля упадет на каменный пол или мокрица пробежит по стене.
Никто не знает из заключенных, кто сидит в этом гробу. Плачет ли он там или сходит с ума… смеется.
Раз в сутки, в маленькую, дырочку, прорезанную в дверях,поставят кружку холодной воды да маленький кусочек черствого хлеба…
Когда посидит человек в этом мешке суток двадцать,— выходит оттуда уже не тем…
Дядя Саша заметил, что ребятишки притихли. Непонятно им стало, зачем это делалось и кому это было нужно, и объяснил:
— Нужно было это, ребятишки, нашим врагам, чтобы изуродовать рабочего, устрашить его, чтобы он не бунтовал, чтобы не устраивал революций, не мечтал о свободе.
А на Мудьюге карцеры были еще страшнее: там просто вырывали погреб в земле, кое-как сколачивали сруб и закидывали эту яму мерзлой землей. Наверху обносили ее колючей проволокой и ставили часовых.
Вот и карцер готов!
Бывал и я в карцере разок, а если бы пришлось еще побывать, то не выдержал бы — удавился, зарезался, сделал бы над собой все, что смог, но не остался бы жить!..
— Нас посадили втроем.
Был большой мороз.
Наши лохмотья не грели. Ночью мы прижались друг к другу, чтобы согреться, но один из нас, тот, кто лежал в середке,— все же не выдержал и замерз. Долго он бормотал, бредил,, но мы ему ничем не могли помочь. Мы даже завидовали ему, что он впал в беспамятство, Мертвого не взяли от нас и на другой день: он вместе с нами отбывал свое наказание. В темноте мы лежали рядом с ним. Скоро я понял, что и второй мой товарищ стал заговариваться — начал сходить с ума…
Видел я и другие виды: нас, несколько человек, пригнали к карцеру на работу. На часах стоял молодой солдат, француз, видимо, рабочий. Во время работы мы услышали глухой стук из земли.
Мы прислушались,— кто-то тихо-тихо зовет нас.
— Товарищи…. умираем…
Мы показали знаком часовому. А надо вам сказать, — ему был дан приказ: если арестованные разговаривают, в них можно стрелять без предупреждения.
Но этот часовой в нас стрелять не стал. Он только показал, что ему запрещено помогать заключенным.
Стуки и голоса были плохо слышны, а потом и совсем затихли. Мы не могли работать… руки у нас тряслись… А когда взглянули на часового, увидали, что и он плачет…
