Лариса права: каждый может писать нечто интересное. Вопрос в том, зачем, о чем и сколько произведений дано автору от Бога. Есть, как известно, авторы одного романа или пьесы, есть те, кто закончил писать прекрасные стихи, когда закончилась юность, а есть те, кто пишет всю жизнь, и иногда это литература, а иногда литература тут ни при чем.
Дар — это поручение, или Зачем люди пишут
Пудинг: Тварь ли я дрожащая или право имею?
Надпись на спинке стула в актовом зале Литературного института
Писатель — это человек, которому писать труднее, чем остальным людям.
Томас Манн
Несколько лет назад, поступив на Высшие литературные курсы, я обнаружила, что среди слушателей Литинститута есть люди, которые в итоге обучения перестают писать художественную прозу или поэзию, — ибо неловко как-то после Пушкина и Пастернака своими несовершенными творениями космос засорять.
И в этом есть свой смысл — если человек писать начал от недостатка образования, а не от душевного порыва, то, получив это образование, находит и верный порыв, и верное ему применение. Например, уходит в журналисты или редакторы, в литературные агенты или рекламисты, в книготорговцы или медиаменеджеры, а то и вовсе в семью или совершенно нелитературный бизнес. Все работы хороши, выбирай на вкус.
Учеба и работа
Время — вещь необычайно длинная.Были времена — прошли былинные.Ни эпох, ни эпосов, ни эпопей.Телеграммой лети, строфа.Воспаленной губой припади и попейИз реки по имени факт.
Владимир Маяковский
Все мы пишем во время учебы в школе сочинения и эссе, доклады и пр.
Кое-кто идет в журналисты или копирайтеры и дальше сочиняет по долгу службы: статьи, пресс-релизы, аналитические отчеты или иные деловые письма. Такие люди совершенствуют искусство писательства для рабочих задач. Им эта книга будет интересна тем, что все приведенные здесь приемы работают в деловом письме, копирайтинге, редакционной работе и т. д., а отдельные главы просто посвящены продающему тексту или иным «коммерческим» инструментам писателя.
Я внесла эти темы в книгу, ибо любой писатель нашего времени должен уметь себя продвигать, а значит, быть немного пиарщиком, рекламистом и бизнесменом. И, напротив, современные рекламисты и пиарщики должны писать все лучше, ибо конкуренция растет, как и требования читателей и потребителей к качеству обращенных к ним текстов. Так что люди из сферы коммерческого писательства также получат пользу от чтения этой книги.
Ибо какими бы далекими от высокого искусства ни казались опыты по созданию рекламных текстов и деловых писем, их форма и правила — всего лишь один из методов литературы. А, как говорила Вирджиния Вульф, «разве метод сдерживает творческие силы? Разве не благодаря методу мы чувствуем себя веселыми и великодушными, но сосредоточенными в самих себе, в своем «я», которое, несмотря на свою восприимчивость, не способно что-либо охватить или создать вне или помимо себя?
…Или, может быть, в любой попытке соригинальничать для современников гораздо легче почувствовать, чего не хватает, чем назвать то, что дается? В любом случае нельзя стоять в стороне, исследуя «методы». Любой метод правилен, всякий метод верен, если он выражает то, что мы хотим выразить как писатели, и подводит нас ближе к намерениям автора, когда мы являемся читателями».
Так что журналистика, копирайтинг и редактура, давая человеку в руки это самый «метод», так или иначе способствуют совершенствованию авторского стиля. Другое дело, что взгляд журналиста — делать значимое интересным, фокусироваться на событиях и фактах, стремиться к аналитике или очерковости — при переходе к писательству требует пересмотра, ибо литература питается из других источников. Однако все мы знаем, что журналистский опыт Хэмингуэя или Антоши Чехонте сыграли им отличную службу.
Точно так же опыт редакторской работы или копирайтинга тоже могут, при правильном применении, дать отличное подспорье писательскому росту. В этой и следующих главах мы еще поговорим о том, как это сделать.
Графомания
Графоманы — это не те люди, которые много пишут, писатели тоже пишут много. Но у писателя есть способность «повторного взгляда», когда он возвращается к своему тексту через месяц или два, видит, что он там наворотил, и приходит в ужас. А графоману его текст нравится всегда, он лишен способности отстраниться, и это основная проблема.
Павел Крусанов, писатель и главный редактор издательства «Лимбус-пресс», из выступления на круглом столе «Как стать писателем в XXI веке»
Кроме тех, кто пишет по долгу учебы или службы, есть те, кто пишет от словесного недержания. Это тоже своего рода «долг», но не внешний, а внутренний: не рабочий «социальный заказ», а внутренний психологический — выговариваться, выговариваться, выговариваться. Я тут по случаю столкнулась с юной графоманкой, и кое-что о сути этого явления поняла. Вот мое ощущение:
То, что ты лепишь, имеет название.Люди такое зовут «графомания».Ищешь ты не красоты, а внимания.В этом источник недопонимания.
Сейчас графоманам трудно. В советское время они часто имели возможность найти приют под крышей Союза писателей. Сейчас они предоставлены самим себе, и без спонсора долго существовать не могут. Кроме того, кризис требует добывания пищи, а если эта проблема решена, то отчетности и поддержки тому, кто содержит. Самое страшное, если графоман — рантье[1]. Тогда он ничем не ограничен, разве что потерей капитала.
Болезненная страсть к написанию текстов, не представляющих культурной ценности, полных шаблонов и не выражающих уникальных чувств автора. Писатель — существо от мира отдаленное, характер его творческого дара заставляет запираться в кабинете, выделять время «для себя» и — силою дара и специфического видения мира — отдаляться от большинства людей, живущих «нормальной» бытовой жизнью.
Писатель часто создает мир, лучший или более контролируемый, чем тот, что его окружает. Видя в своем воображении прекрасные образы, писатель обычно страдает от ощущения, что выразить их в полноте очень сложно, и это заставляет его постоянно оттачивать стиль и часто быть собою недовольным. Писательство, таким образом, всегда имеет компонент арт-терапии для самого себя. Однако Осип Мандельштам был глубоко прав, сказав, что нет лирики без диалога, иначе это было бы безумие: «Мы боимся в сумасшедшем главным образом того жуткого абсолютного безразличия, которое он выказывает нам. Обыкновенно человек, когда имеет что-нибудь сказать, идет к людям, ищет слушателей; поэт же, наоборот, — бежит «на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы». Ненормальность очевидна… Подозрение в безумии падает на поэта. И люди правы, когда клеймят именем безумца того, чьи речи обращены к бездушным предметам, к природе, а не к живым братьям. И были бы вправе в ужасе отшатнуться от поэта, как от безумного, если бы слово его действительно ни к кому не обращалось. Но это не так».
Для большего душевного напряжения лирическому поэту нужен, конечно, далекий и недосягаемый собеседник, ибо, продолжает Мандельштам, «вкус сообщительности обратно пропорционален нашему реальному знанию о собеседнике и прямо пропорционален стремлению заинтересовать его собой… Скучно перешептываться с соседом. Бесконечно нудно буравить собственную душу. Но обменяться сигналами с Марсом — задача, достойная лирики, уважающей собеседника и сознающей свою беспричинную правоту… Поэзия, как целое, всегда направляется к более или менее далекому, неизвестному адресату, в существовании которого поэт не может сомневаться, не усумнившись в себе. Только реальность может вызвать к жизни другую реальность».
Вот так автор с талантом свой особый взгляд на мир использует для выражения этого мира и общения с ним. А посему он совершенствует свой стиль для пущей выразительности, и тем привлекает читателей, которым тоже интересно то, что взволновало писателя. И писатель обычно готов свои позиции с ними дискутировать. Графоман же выражает просто свою тревогу от чувства оставленности миром и ищет не собеседника, а слушателя. Точнее говоря — терапевта, который облегчит страдание одинокой души. Графомания, вероятно, лечится, как и любая другая зависимость вроде алкоголической или любовной. Но отучать от графомании, наверное, не менее тяжело, чем от наркотиков.
Графоман страдает не от разрыва между идеальным и действительным, а от невозможности войти в контакт с реальностью — похоже, при полном отсутствии идеала. Музы его не посещают, и внутренний мир его не освящен вдохновением. Поэтому он постоянно порывается выйти во внешний, которого боится и с которым не умеет обращаться лицом к лицу. И тогда он начинает писать, стремясь донести миру свое болезненное состояние и космическое одиночество. Чем больше он пишет, тем больше привыкает к односторонней связи — и тем меньше стремится к реальному общению. Получается бесконечное, лишенное развития и красоты стиля письмо Татьяны к Онегину, не освященное ни талантом, ни Музами, ни разрешением конфликта даже на бумаге. Произведение кажется автору гениальным не потому, что он совершенствует свой критический дар, а потому что, как наркоман, он с каждым разом все больше проваливается в пропасть одиночества и созависимости.
