На той стороне я остановился у ближайшего магазина и минут пять пялился на витрину «Канцелярских товаров от Фелта», будто выставленная там новая паркеровская шариковая ручка была самой что ни есть замечательной вещью в мире (или это были дерматиновые органайзеры с претензией на натуральную кожу). По прошествии этих пяти минут – время, более чем достаточное, чтобы все барахло в пыльной витрине намертво врезалось в память, – я почувствовал, что теперь уже можно возобновить мой прерванный вояж по Сансет-бульвар, не держась за то самое место и не шатаясь при каждом шаге.
Вопросы роились у меня в голове, как москиты – вокруг головы в открытом автокинотеатре в Сан-Педро, если ты сдуру забыл намазаться репеллентом в два слоя. От большинства этих вопросов мне удалось отмахнуться, но некоторые оказались весьма упорными. Во-первых, что за бес вселился в Пеорию? Во-вторых, что за хрень вселилась в меня? Полквартала я только и делал, что силился выбросить из головы эти тревожные вопросы, но когда я вышел на угол Сансет и Травернии, прямиком к «Блондиз» – «Кафе-закусочная. Работаем круглосуточно. Попробуйте наши рогалики, не пожалеете», – их все вымело одним махом. Сколько я себя помню, «Блондиз» всегда была на этом углу – здесь тусовались всякие мелкие жулики, шулера и шлюхи, битники и стиляги, не считая юных нимфеток, лесбиянок и педерастов. Однажды на выходе из «Блондиз» арестовали знаменитую звезду немого кино – за убийство, ни много ни мало. Да и сам я отличился тут не так давно, когда в завершение одного неприятного дела пристрелил на глазах у почтеннейшей публики того модного наркомана по фамилии Даннинджер, который, перебрав кокаина, прикончил троих таких же торчков после очередной голливудской наркотеки. Здесь же я навсегда распрощался с очаровательной Ардис Макгилл с ее платиновыми волосами и фиолетовыми глазами. Остаток той ночи я провел, шляясь в редком для Лос-Анджелеса тумане, который застилал мне глаза… и стекал по щекам, пока я, как потерянный, бродил до самого восхода по улицам.
«Блондиз» не работает? «Блондиз» закрыт? Этого просто не может быть – скорее статуя Свободы исчезнет со своего клочка голой скалы в нью-йоркской гавани.
И тем не менее… Витрину, в которой раньше был выставлен слюногонный набор тортов и пирожных, замазали белой краской, но больше, как говорится, для вида, так что сквозь бледные полосы я разглядел опустошенный зал. Грязный потертый линолеум на полу. Потемневшие от жира лопасти вентиляторов. Они свисали с потолка, как винты сбитых самолетов. В пустом зале еще оставалось несколько столов, на них стояло шесть или семь перевернутых кверху ножками стульев – до боли знакомых стульев, обтянутых красной тканью. Но больше там не было ничего… ну разве что несколько сахарниц, небрежно сваленных в кучу в углу.
Я стоял там, у витрины, пытаясь хоть как-то осмыслить происходящее, но это было все равно что пытаться протащить широкий диван по узкому лестничному пролету. У меня в голове не укладывалось, как такое вообще возможно… Вся эта бурная жизнь, и блеск, и полуночный сумбур, когда что ни ночь, то какой-нибудь новый сюрприз – как это может исчезнуть? Так не бывает. Это даже и не ошибка, это просто кощунство. Для меня «Блондиз» был не просто кафешкой. Он был для меня как бы средоточием всех тех блестящих и утонченных противоречий, что таились в темном и безразличном сердце Лос-Анджелеса; иногда мне казалось, что «Блондиз» и есть тот Лос-Анджелес, который я знал на протяжении уже пятнадцати – двадцати лет, только в миниатюре. Где еще можно встретить гангстера, который завтракает в девять вечера за одним столиком со священником, или расфуфыреную девицу, всю увешанную бриллиантами, сидящую за стойкой рядом с каким-нибудь автослесарем, который забежал после смены выпить чашечку кофе? Я вдруг поймал себя на мысли о том безвременно почившем кубинском дирижере, но на этот раз я о нем думал со значительно большим сочувствием.
Вся эта блескуче-звездная жизнь Города Потерянных Ангелов – ты понял, браток? До тебя дошло?
На двери висела табличка: ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ. СКОРО ОТКРОЕТСЯ. Но что-то слабо мне в это верилось. Пустые сахарницы, сваленные в углу, на мой скромный взгляд, не свидетельствуют о том, что ремонт идет полным ходом. Скорее уж, наоборот. Пеория был прав: «Блондиз» стал достоянием истории. Я развернулся и побрел восвояси, но теперь я шел медленно, с трудом переставляя ноги и держа голову прямо только неимоверным усилием воли. Когда я почти добрался до Фулвайдер-билдинг, где снимал офис уже столько лет – даже страшно подумать, сколько, – меня охватила странная уверенность, что ручки огромных двойных дверей будут обмотаны толстой буксирной цепью и заперты на амбарный замок. Стекло будет небрежно замазано белыми полосами, и на нем будет висеть табличка: ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ. СКОРО ОТКРОЕТСЯ.
Чем ближе я подходил, тем сильнее меня заражала эта дикая мысль. Это было как наваждение; и даже то, что я видел, как в здание вошел Билл Таггл – дипломированный бухгалтер-ревизионист с четвертого этажа, а заодно и законченный алкоголик, – не сумело развеять его до конца. Но приходится верить своим глазам, и дойдя, наконец, до дома 2221, я не увидел там ни цепи, ни таблички, ни краски на стекле. Передо мной был все тот же Фулвайдер-билдинг. Я вошел в вестибюль, вдохнул все тот же знакомый запах – он напоминает мне розовые «печенюшки», которые кладут сейчас в писсуары в мужских туалетах, – и взглянул на все те же знакомые пальмы, которые свешивали свои листья на все те же поблекшие красные плитки пола.
Билл уже стоял в лифте № 2 рядом с Верноном Клейном, старейшим в мире лифтером. В своем поношенном красном костюме и смешной шляпе-таблетке, Вернон был похож на помесь коридорного из «Филлип Моррис» с макакой, которую прокрутили в промышленной стиральной машине. Он посмотрел на меня своими печальными собачьими глазами, что слезились от «Кэмела», прилипшего к его нижней губе и дымившегося прямо под носом. Странно, что его гляделки за столько лет не привыкли к дыму. Сколько я себя помню, я ни разу не видел Вернона без сигареты – неизменного «Кэмела» в уголке рта.
Билл слегка отодвинулся в сторону, но этого было явно недостаточно. В лифте просто не было места для того, чтобы он отодвинулся на приемлемое расстояние. Я так думаю, что и на всем Род-Айленде вряд ли хватило бы места. Разве что на Делавэре… От него пахло, как от ошметка болонской колбасы, которую около года мариновали в дешевом бурбоне. И когда я подумал, что хуже запаха быть не может, он смачно рыгнул.
– Прошу прощения, Клайд.
– Очень любезно с твоей стороны хотя бы извиниться, – сказал я, отгоняя от себя его ароматы. Берн уже закрывал двери кабины, готовясь к запуску на Луну… или, по крайности, на седьмой этаж. – Ты сегодня, Билл, где ночевал? В выгребной яме?
И все-таки, если по правде, в этом запахе было что-то утешительное. Наверное, прежде всего потому, что это был знакомый запах. Запах старого-доброго Билла Таггла, благоухающего с бодуна – старого-доброго Билла, который стоит с тобой рядом на полусогнутых, как будто ему насыпали в трусы куриного салата, а он только что это заметил. Приятного мало, я должен заметить. Тем более в тесном лифте… Но по крайней мере все это было привычно.
Лифт затарахтел и пополз наверх. Билл выдал страдальческую улыбку, но промолчал.
Я повернулся к Вернону. Мне не то чтобы очень хотелось с ним заговорить, но уж точно хотелось хотя бы частично спастись от ароматов измаявшегося с похмелья, перепревшего бухгалтера, но слова, которые я собирался сказать, застряли у меня в горле. Со стенки лифта исчезли картинки, которые висели там, над банкеткой Верна, испокон веков. Картинок было всего две. Открытка с Иисусом, гуляющим по Галилейскому морю под восхищенными взглядами своих неводоходящих учеников, и фотография жены Вернона в бахромистом костюме «Милашка Родео» и с прической, модной в начале века. Теперь на их месте красовалась открытка, которая, по идее, не должна бы была повергать меня в изумление – особенно если учесть возраст Верна, – но меня все равно прибило, как будто грудой кирпичей.
Да, это была всего лишь открытка – простая открытка с силуэтом рыбака в лодке на фоне закатного неба. Но меня ошарашила надпись понизу: ПЕНСИЯ – ЭТО ЗАСЛУЖЕННЫЙ ОТДЫХ. СЧАСТЛИВО ВАМ ОТДОХНУТЬ!
Когда Пеория мне сказал, что скоро он, может быть, будет видеть, я поразился донельзя. Но сейчас меня шандарахнуло даже сильнее. Воспоминания замелькали у меня в голове, как карты в руках ловкого шулера. Однажды Берн вломился в соседний с моим офис, чтобы вызвать «скорую» той свихнувшейся бабе, Агнес Стернвуд, которая для начала выдрала из стены мой телефон вместе с розеткой, а потом съела почти полпачки «Крота»[3], как она клятвенно заверяла. На поверку «Крот» оказался всего лишь сахаром-сырцом, а офис, куда вломился Берн, – подпольным тотализатором «для своих», где принимали ставки по-крупному. Насколько я знаю, парень, снявший эту контору для своей якобы фирмы с нейтральным названием «Маккензи импортс», до сих пор получает свой ежегодный каталог рассылки товаров по почте в сан-квентинской тюрьме. Потом был еще случай с тем бесноватым типом, которого Берн успел вырубить своей банкеткой, прежде чем тот пропорол мне живот. (Опять в связи с делом Мевис Вельд, разумеется.) И я уже не говорю про тот раз, когда он привел ко мне свою дочь – ох была девочка, это что-то! – чтобы я ей помог выпутаться из той малоприятной истории с порноснимками.
