Родители постепенно смирились с Олесей и её вечерним проживанием в нашем доме. А я смиряться не хотел. Но как я ни старался в те последние дни нашей «любви» – особенно по весне – возвращаться домой поздно (после работы – в кафе, в кино, к друзьям), всё равно заставал Олесю на кухне, где непременно пахло печевом. Мама всякий раз выпекала для Олеси кекс с джемом.
Олеся была чуть толстовата, но лучше бы, как говорится, мучное и сладкое вредили бы и дальше её фигуре, чем её зубам. К стоматологам Олеся не ходила. Она очень боялась механизмов и инструментов. Она любила всё живое. Её квартира напоминала Ноев ковчег: у неё жили хомячки, щенки, кошки, черепахи, рыбы, повсюду стояли и висели цветы, названия которых очень трудно запомнить. Птиц не было, и, видимо, Олеся решила, что пора к тридцати годам завести хотя бы одну. Наверно, я и оказался той синицей, которую она так крепко держала в руках.
«Ты не забыла полить пахипоудиум?» – почти открыто намекал я Олесе, что пора бы уже и домой. – «Пахиподиум я полила утром…»
«Чёрт! С каким же мне пахом пройтись по подиуму, чтобы меня полюбила другая женщина?!» – думал я про себя.
«А положить Грейсу еды в миску? Не забыла?» – «Нет. Я попросила соседку…»
Любопытно, что благодаря таким моим выпроводительным намёкам Олеся стала жить как по расписанию, упорядочила свой быт, а со временем даже завела ежедневник, в котором отмечала состояние всех важных дел. Однажды она меня даже поблагодарила, сказала, что правильно организованная жизнь позволяет ей теперь ещё чаще встречаться со мной.
Прощание с Олесей всегда длилось долго. На троллейбусной остановке она ждала от меня поцелуя, а троллейбусы будто ждали её: они собирались в кучу, складывали штанги и словно погружались в летаргический сон. Прощальные поцелуи всегда для меня были пыткой. Зажмуривая глаза, я изо всех сил старался не думать об Олесином пришеечном кариесе, поразившем все зубы. С Олесей у меня были все шансы заработать филемафобию. Про болезнь боязни поцелуев я вычитал где-то совершенно случайно и, как обычно это бывает, сразу же обнаружил в себе все соответствующие симптомы.
«Олесь, может, всё-таки… на такси?» – бесконечно предлагал я.
Я не транжир, но и не жмот, а в той ситуации я просто не мог жалеть денег, даже самых-самых последних. Я бы с огромным удовольствием захлопывал дверцу машины с шашечками, облегчённо бы вздыхал и возвращался к себе, до поздней ночи читал бы эротическую литературу…
Но однажды, когда мы ждали троллейбус на безлюдной площади со свежеукатанным асфальтом, вместо «нет-нет-нет, никакого такси», я вдруг услышал:
– Ты давай лучше эти деньги мне, а я буду ездить от тебя на троллейбусе.
И тогда я не выдержал, принял, как говорится, окончательное и бесповоротное решение:
– А ты можешь от меня больше вообще никогда не ездить?
Однако я тут же понял, что сказал-спросил совсем не то, потому что Олесины глаза вспыхнули, да и вообще она как-то даже приподнялась над ещё тёплым асфальтом. Меня охватил ужас, будто бы я с треском провалил экзамен, к которому так долго готовился.
– Ты меня не поняла, я имел в виду НЕ ездить…
– Ч-ч-ч! Я все поняла! Я – музыкант, я слышу ударения.
И Олеся вдохновенно залепетала о разменах и квартирах, о многодетном счастье и как-то чересчур высоко воспарила. Её плащ и волосы растрепались на ветру, неожиданно поднявшемся. Я стоял и думал: вот был бы этот весенний ветер каким-нибудь волшебным, исполняющим заветные желания, попросил бы я сейчас его унести от меня эту богиню пианизма вместе со всеми её словами и ударениями…
Смешно сказать, но именно в тот вечер Олесе всё-таки пришлось уехать от меня на такси. Из-за ремонта дороги троллейбусы ходили только до девяти вечера. Я остался без копья, но ничуть об этом не пожалел. Олеся позвонила на следующий день и сообщила, что на сдачу с такси она купила батон, два пакета молока, пачку сахара и десяток нотных тетрадей.
Она всё приезжала и приезжала вечерами. Потом уезжала. И всякий раз, когда троллейбус скрывался за поворотом, я думал о том, что свою молодость я загубил окончательно.
Вскоре мне предложили «разлётную» работу, чему я был несказанно рад. Должность флайт-менеджера пришлась мне по душе. Лётчики меня прозвали «Кошелёк», потому что я часто возил с собой немалые суммы наличных денег, которыми приходилось расплачиваться за услуги аэропортов, к тому же у меня всегда была с собой чековая книжка. Наша молодая авиакомпания не имела возможности содержать в каждом городе своих представителей, поэтому вдобавок ко всему я часто выполнял представительские функции: присутствовал на регистрации, разбирался с проблемными пассажирами.
Особенно я любил ночные рейсы в восточном направлении, которые спасали меня от проведения вечеров или ночей с Олесей. Но таких рейсов было недостаточно, и тогда на помощь приходили ложь и мама.
«Олесенька, а Андрюши нет. Он в Надыме…» – «Галина Леонтьевна, но ведь Андрей не пилот, почему же он так часто летает?» Я стоял рядом и всё слышал. «Полёты очень вредны для здоровья. Там – наверху – радиация!» – «Ой, Олесенька! Да ты что? – ужаснулась мама и взглянула на меня, сведя брови. – Какая радиация, Олесенька?» Мамина мимика сигнализировала о том, что вопрос адресован мне, а не Олесе, и теперь придётся объяснять, какая у нас там наверху радиация и как это может повлиять на рождение внуков.
Олеся всякий раз шумела, бесновалась и бузила, жаловалась маме на моё отсутствие и искала у неё поддержки. «Давайте позвоним директору авиакомпании и будем возмущаться! Андрея просто загоняли! А если начальство не примет меры, то в газету напишем!..»
Мама зачастую просто не могла придумать, что ей сказать. Почему она жалела Олесю – для меня было всегда загадкой. Как и любая мама, она хотела, чтобы её сын был счастлив, выбрал бы любимую женщину, причём как-то сразу и безошибочно, особо долго их не перебирая, и отлично понимала, что в жизни так не бывает. Именно поэтому она то призывала меня не мучить Олесю и самому не мучиться, то вдруг заявляла, что не понимает, что конкретно меня не устраивает: женщина как женщина, и что по большому счёту ей всё равно каких внуков нянчить – рождённых по любви или по нелепой случайности, а то и вовсе предлагала не заморачиваться, а обрюхатить Олесю – мол, когда у нас появится общий ребёнок, то всё встанет на свои места. Она сочувствовала, понимала Олесю, защищала её и в то же время не хотела служить основанием возникшего треугольника, тем более что основание это держалось, по сути, на вранье.
Впрочем, враньё в этой ситуации не такой уж и грех, случай здесь особый. Олеся – сумасшедшая. А если так, то какая разница – где ложь, а где правда? Здесь важно выбрать правильную техническую таблетку, всучить больному, чтобы тот успокоился и никому не причинял беспокойства.
Вот Катя – никакая не сумасшедшая и буйно ни на чём не помешана, и совершенно точно – никогда такой чуши моей маме не говорила бы по телефону насчёт радиации, жалоб директорам и писем в газету. Катя сразу поставила бы меня к стенке без мам, администрации и прессы: «Летаешь? Летай! А бабки где?»
Олесю же, если и интересовали деньги, то только на молоко с батоном и нотные тетради. Больше всего её интересовало, где я и почему я не с ней.
«В Караганде» – однажды опрохвостилась мама. И тогда я махал руками, словно суфлёр из ямы, широко и бесшумно раскрывая рот, подсказывая ей правильный текст: «В АЛМА-АТЕ! В АЛМА-АТЕ!»
Мама на «Алма-Ату» маршрут моего лжеполёта исправлять не стала, положила трубку и спросила, какая, к чертям собачьим, разница: в Караганде, в Алма-Ате… То есть вроде как раз тот случай, когда сумасшедшим всё равно.
– Нет, не всё равно! – ворчливо пояснял я. – У нас нет рейсов в Караганду.
– Ну не будет же Олеся звонить в вашу справочную и узнавать, какие есть рейсы?! – возразила мама и вмиг опомнилась: – Впрочем, эта будет… Уж если она собиралась звонить директору авиакомпании, то что ей стоит позвонить всего лишь в справочную?..
Мама немного о чём-то поразмышляла, после чего взялась меня чихвостить.
– Андрюша! Если у тебя не хватает смелости порвать с Олесей отношения, ты хотя бы повесил на стене рядом с телефоном расписание своих самолётов! Или список городов наклеил, какие можно называть, какие нельзя! – высказала она и попросила прощения у Господа.
Тут вмешался отец.
– Вы что – с ума все посходили, что ли? Я не позволю клеить расписания на стены! Я эти стены только недавно до ума довёл!
Мама была так недовольна всем происходящим, что… думала-думала, кому бы ещё дать дрозда, да дала его отцу.
– Вася, как ты мог что-то довести до ума, если ты сам до него ещё не дошёл?
Однако проблемы начались с людьми, которых не доводили до ума, а с него сводили. За это принялась Олеся. Она сводила с ума женщин: как ни зайдёшь в информационно-справочную службу, так только и слышишь, как сотрудницы между собой переговариваются: «Опять эта сумасшедшая звонила, пришлось ей всё расписание диктовать…»
