– Поцелуй меня туда.
Я на мгновенье оцепенел, а потом отреагировал, как врач скорой помощи:
– Куда? Сюда? Где? Здесь? Говори, куда.
Несколько мыслей проскочили в голове пулемётной очередью, после чего головы не стало.
Самое нещадное и необъяснимое – в соседнем номере, правда, в каком именно, как я ни прислушивался, определить так и не смог – слева, справа, сверху, – звучал Вивальди. Будто кто-то репетировал. Это «пиликанье» очень раздражало Катю, а у меня вызывало мистические чувства. Вивальди для меня – это Олеся. Она исполняла его, слушала, говорила о нём беспрестанно. Она жила с Вивальди. Теперь Олеся словно наблюдала за мной с помощью музыки, материализуя мою же ложь. Выдумал любовь ко второму пилоту? Получай! Вот он рядом – абсолютно голый…
Катя барабанила по стене: «Выключите это пили-пили-тили-тили, в ушах колет!»
С Олесей я познакомился, когда пришёл в музыкальную школу – хотел проверить слух. Можно было, конечно, эту школу обойти, пройти чуть дальше – в девятую поликлинику, однако там, чтобы проверить слух, нужно было выстоять в длинной очереди к отоларингологу.
Когда я впервые Олесю услышал, даже ещё не видя её, я понял, что попал в какое-то заведение, которое населяют очень умные люди. Я сидел у чуть приоткрытой двери класса, из-за которой доносилось: «Нельзя неживое так грубо соединять с живым! Живому будет больно, и оно может погибнуть. Неживое всегда ранит живое. У тебя получилась мёртвая музыка, техника всё убила…» – объяснял женский голос какому-то беззвучному ученику. «Боже, какая умная женщина!» – подумалось мне. Потом выяснилось, что она всё-таки сумасшедшая. Потому что только сумасшедшая могла выдать такое заключение, которое выдала мне тогда Олеся: «У Вас есть какой-то слух, но он не музыкальный. У вас есть вкус. Людям, у которых есть вкус, слух иметь необязательно. Просто продолжайте любить и слушать музыку, а играть на рояле я вас научу…»
То, что Олеся – сумасшедшая, подтвердилось и её реакцией на мой чисто дружеский, совсем нейтральный поцелуй после одного из занятий. Я её чмокнул в щёку, а она стала громко мычать, поглаживая свои груди. Я очень испугался.
Таких женщин я ещё не знал и не видел. Тех, которые у меня были, пока раскрутишь до степени звука, упыхаешься… В общем… все были женщины как женщины, Олеся одна такая. Заниматься сексом с ней можно было только в наушниках, иначе можно оглохнуть. До чего ни дотронься – адский выкрик.
Наверно, она-то и сделала меня таким нежным и осторожным, что сослужило мне скверную службу, потому что девушки, которые были у меня после Олеси, просыпаясь утром, затруднялись определить, что же это всё-таки было: секс или эротический массаж с элементами отжимания от тела. «Андрей, ты меня ввёл в какой-то гипнотический транс», – сказала как-то одна на рассвете, выходя из этого самого транса и явно полагая, что фокус здесь заключается в музыке Мишеля Крету.
«В следующий раз можем под Вивальди… Когда продолжим сеанс?» Девушка сказала, что мне позвонит, но больше никогда не звонила. Вероятно, послушала Вивальди, представила, что будет во время следующего сеанса, да решила держаться от меня подальше… Музыка у Вивальди состоит из колющих и режущих звуков.
После расставания с Олесей, чтобы окончательно порвать со своим прошлым, я съехал от родителей, снял однокомнатную квартиру. Отец очень обрадовался, сказал, давно пора жить отдельно. Мама не очень. Не знаю, с чего она взяла, что живя в отдельной квартире, я устрою из неё притон. Никакого притона: библиотека и фильмотека. «Эммануэли», «Калигулы», Маркизы де Сады и прочие модные пагубы. Но ни прочитанное, ни увиденное не шокировали меня так, как эта сладкая парочка Катя-Руслан – своим обворожительным скотством по отношению друг к другу той ночью. В основном, конечно, отличился Руслан.
И вроде всё понятно, и вроде всё не так страшно… А как же люди из-за любви вообще друг друга режут и убивают?..
Мне было, наверно, лет восемь или девять, когда в какой-то вечер родители случайно утратили контроль, не заметили, что я луплюсь в телевизор и смотрю фильм для взрослых вместе с ними. А там какой-то бородатый деревенский мужик бил женщину; изо всей силы лупил её кулаками по лицу, по груди, а она всё повторяла, что любит. Я думал, что вот так – до смерти – можно любить только Родину. Я представил, как немецкие фашисты меня пытают в плену, а я всё равно повторяю «люблю», как эта бедная женщина. Такой вот своеобразный эротичный патриотизм. И совершенно очевидно, что от своей любви я бы тоже не отказался. Наверно, любовь к женщине произрастает из любви к Родине. А когда мне было уже лет восемнадцать, я встречался с одной романтичной, до одури красивой девушкой с редким именем Серафима, мечтавшей почему-то работать на мясокомбинате, где работала её мама. Помню, Сима вдруг однажды почему-то меня спросила, дескать, вот если бы мне предоставили выбор, какой смертью умереть, то какую бы я предпочёл. Я ещё тогда подумал, что, скорее всего, вопрос о выборе смерти связан как раз с этим её мясокомбинатом или с мясобойней, одним словом, с животными, которым смерть выбирать не приходится. Я ответил Симе не задумываясь: «Конечно же, мне хотелось бы умереть от ножа в руке возлюбленной…» А вот Сима сказала, что она хотела бы разбиться на самолёте. Наверно, она была совсем чокнутая.
Утро. Я полыхаю от стыда и совершенно не в состоянии волноваться за то, стыдно ли ещё кому-то из нас.
Уже под занавес Катя, сходив по нужде, вернулась и обрушилась на койку напротив и, попросив к ней даже не прикасаться, тут же уснула. Чёрт! Легла бы с Русланом, и тогда бы я с чистой совестью переметнулся на пустующую кровать. Почему она оставила нас вдвоём? Единственное объяснение: Руслан не дал бы ей выспаться, ибо выпустил ещё не весь пар, а она очень устала и обессилела.
Руслан, лишившийся источника возбуждения, тоже мгновенно вырубился.
– Слушай, ты давай, иди, иди туда, – толкал я его.
– М? Куда туда, если я и так здесь… – сонное бычье неразборчивое мычание в ответ.
Я тщетно пытался найти свои трусы. Полез за запасными, перерыл дорожную сумку и понял: пакет со сменным бельём остался дома. А куда делись те, которые до определённого времени были на мне, вообще непонятно. Майку я нашёл почему-то в своей правой туфле. А трусы словно испарились. Так и пришлось спать рядом с Русланом в чём мать родила. В принципе… ничего страшного, кого тут уже теперь стесняться, но почему-то невыносимо позорно.
Огонь стыда обжигал всё изнутри.
Что хотела от меня Катя этим «поцелуй меня туда» при Руслане? Она тоже сумасшедшая? Или она в меня влюблена? Но разве влюблённая девушка позволила бы себе такое? Она просто поиздевалась надо мной. Или над Русланом…
Эта Катина фраза «поцелуй меня туда» мёртвой хваткой вцепилась за один диковинный случай. Мне было одиннадцать лет. В нашем атеистическом советском городе в самом начале восьмидесятых встретить на улице священника было практически невозможно. Именно поэтому мужчина в чёрной рясе и приковал мой взгляд, когда я катался на велосипеде. Увидев его, я развернулся и поехал вслед за ним. На лавочке в сквере сидели две женщины, судя по всему, алкоголички, и, увидев священника, одна из них вдруг раздвинула ноги и, похлопывая между ними, сказала:
– Эй, поп! Поцелуй меня сюда!
Священник остановился.
– Для Господа всяко место у человека свято. Оголяйся. Прямо здесь, при всех. Поцелую.
– Ты чё? Совсем дурак, что ли? – отпрянула тётка и резко свела ноги вместе.
Став свидетелем этой сцены, я почувствовал что-то очень драматичное, роковое, катастрофичное и смешное – всё сразу.
С той дебильной бабой было всё понятно, но зачем Кате потребовалось устраивать… я даже не знаю, как это назвать… Содом и Гоморру?
Проснулся я от возни и шума, но ещё четверть часа пришлось делать вид, что сладко сплю. Кати нет, Руслан жужжит бритвой. На миг возникло ощущение, будто в номере присутствует кто-то ещё, но оно развеялось.
Вот не мог Руслан побриться в санузле у зеркала? Мне надо вставать, продолжать искать трусы, а я из-за него не могу. Комплексую, стесняюсь. Простыней обкрутиться, что ли… хотя – это будет вообще – как проститутка какая-то.
И время поджимает: нужно ехать в город, в центральное агентство.
– Слушай, я не могу найти свои трусы… И запасные дома забыл…
Руслан выключил электробритву.
– Под матрацем со стороны стены.
Я прохрипел:
– Во, блин. Я совсем невменяемый был, что ли?.. Даже не помню, как я их туда сунул.
– Это я их туда сунул.
Руслан разговаривал со мной как ни в чём не бывало, рассматривал свой подбородок в зеркале.
И я снова испытал дикий ужас: откуда Руслан знает, где мои трусы? Не мог же я их снять, а потом дать ему и сказать, дескать, на, засунь куда-нибудь?! А если их с меня стаскивала Катя, то она тоже вряд ли бы просила Руслана куда-то их пристроить, швырнула бы да и всё.
