— Нежадные, — вздыхая, соглашалась Наталья, — потому и сами бедные.
— Вот ты меня, узкоглазого, за что полюбила? — смешно прищуривался Эньлай.
— Не знаю, — честно отвечала жена.
— А я тебя — за красоту! Ты — светлая! Ты такая!.. Я ради тебя могу Великую стену разобрать…
— Машину?
— Нет, настоящую! Машина нам ещё понадобится.
— Зачем разбирать, — улыбалась Наталья, — кто-то строил, а ты разберёшь.
— Дворец для тебя из тех кирпичей до неба построю. Я же из Поднебесной…
— А я из Святой Руси.
— Вот, мы с тобой соединили Поднебесную и Святую…
— Да уж. Как бы Поднебесная своё небо нам не натянула.
— Пока у России столько ракет, никто не сунется. Дело даже не в том, что погибнут миллионы китайцев, дело в том, что заражённые радиацией территории никому не нужны. Проще приезжать сюда и жить, как это сделал мой отец, — прагматично рассуждал Эньлай.
Вспоминая сейчас этот разговор, Лю вдруг понял, что в стороне от большой войны в двадцать первом веке быть не получится. Уже, судя по всему, не получилось. Что-то ведь произошло? Что? Как это назвать?
Ехать быстро было не с руки. Фары то и дело натыкались на грузовики, автобусы, легковушки, замершие, выражаясь антропоморфно, в нелепых позах. Никто не догонял, навстречу никто не ехал. Впереди не было привычного марева над городом. Но вдруг асфальт под колёсами взбугрился движущейся серо-коричневой массой. Он въехал в неё, прежде чем понял это, а понял, когда под колёсами омерзительно захрустело, зачавкало и почти на ультразвуке запищало. Всмотрелся в сектор, высвеченный фарами, и увидел армию крыс, двигавшуюся в город по шоссе. Такая и Щелкунчику не снилась. Это была река, из которой выныривали то крысиные морды, то омерзительные голые хвосты. Армия крыс шла в город. Как на параде. Только иногда строй сбивался, потому что какая-нибудь тварь перепрыгивала через другую или сразу через несколько. «Они же мне резину — в лохмотья… — с ужасом и подступившей к горлу тошнотой подумал Лю, — в город идут, значит, здесь хуже, чем в городе. Ничего… Нас, китайцев, количеством не испугать! Интересно — на посту ДПС они всех загрызут? В город! Наташа, Ваня, Вася, Люся — вот главное, — думал Эньлай. — Но если их сейчас не окажется дома, тогда что? Полное ничто! Ни-че-го!»
3
«Да, это именно я пишу эту книгу, потому что больше некому. Ты уж не пугайся, читатель, если ты ещё есть, что книга прыгает своим повествованием от третьего лица до первого. Теперь ничто не имеет значения. Ни формализм, ни формальность. Это говорю тебе я — мэр мёртвого города! Да нет, не того, что сейчас в одночасье опустел, в котором остатки непонятно по какому принципу избранных бродят в испуге и недоумении. Они только начинают понимать то, что я знал и чего ждал давно. Ах да — почему я мэр мёртвого города? Потому что последние десять лет я работал на кладбище. Сначала рыл могилы, а потом меня повысили — я стал смотрителем. Ох, сколько я вырыл другим ям! Говорят, не рой другому яму, сам в неё попадёшь, но мне так и не довелось, и, судя по всему, уже не доведётся. Так, держу для себя одну уютную по блату… Другой вопрос: почему я с двумя высшими образованиями пошёл рыть могилы? Тут всё просто. Мне тошно было смотреть на ваш мир, и я стал много пить. Практически я не просыхал несколько лет, хотя никогда не напивался до полного беспамятства, только до едкой иронии, которая разъедала мою душу и мою речь. Вы копили, хапали, приумножали, хранили, короче, вы занимались абсолютно бессмысленными вещами, а я смеялся над вами. Разумеется, меня прогнали со всех должностей и работ. Таким вот образом Господь за то, что я не мог смотреть на мир живых, отправил меня смотреть на мир мёртвых. Мёртвых… Не люблю это слово. Уж точно его придумала русская интеллигенция, раболепно передирающая всё с запада. Mort — вот этимология слова «мёртвый»! У русских же было слово «усопший», то бишь уснувший. Разницу чуете? Понимаете? Дай нашей интеллигенции волю, она и слово «хоронить» произвела бы от Харона, перевозчика в мир мёртвых (опять же, не уснувших!), но русский язык сам за себя говорит: хоронить — значит сохранять. Погребать — в погреб класть. Для чего? Чтоб сохранилось. Так что я сохранял все эти годы ваших близких. Смею заметить, что некоторые предпочитали всё же быть мёртвыми, по ним и в гробу это было видно, а кто-то и — мороем (румыны верят в мёртвых, покинувших могилы), но большинство, так или иначе, были усопшими, покойниками. То бишь абсолютно спокойными. А вы торопились предать их земле и бежать на тризну! Язычники! Ещё душа усопшего не предстала пред Господом, а вы уже садились за столы, разливали водку и произносили глупый тост про то, что земля может быть кому-то пухом. Не рыли вы ту землю! Ох, не рыли! Зимой не оттаивали её с помощью груды автомобильных покрышек. Не гнули лопат на глинозёме… Сдали усопшего в погреб и торопились жить дальше. Торопились жить и боялись думать о смерти. Вы боялись даже самого слова «могила», хотя оно всего-навсего означало у ваших предков холм или курган. Вы думали, смерть — это кино не про вас. Для чего они помечали место захоронения холмом? Ась?
Странно, на протяжении всей истории человечества люди воспринимали смерть как переход, а в течение двадцатого века несколько якобы учёных мужей втолковали человечеству, что это полный конец. Для чего? Для того чтобы вы окончательно превратились в животных и жили по теории естественного отбора. Да и отбор вы понимали по-своему. То бишь сильный отбирал у слабого, потому как жизнь-то одна, надо успеть пожить самому. Вы превратились в биологический вид. И совсем забыли, что главным является сверхъестественный отбор. Вы и знать про него ничего не хотели… Да чему и кого я сейчас учу? Поздно уже. И сам я — чем лучше? Я не в храме на службе стоял, я пил водку и рыл могилы, ставил памятники и поправлял оградки. Я тоже был мертвецом. Сказано Господом: «Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов, а ты иди и провозглашай Божье Царство». Я же хоронил мертвецов. Но и у магометан слышал я: «Не сравнится слепой и зрячий. Не сравнится мрак и свет. Не сравнится тень и зной. Не сравнятся живые и мёртвые. Поистине, Аллах даёт слышать, кому желает, а ты не заставишь слышать тех, кто в могилах». Эка куда меня понесло… Но ведь стояла Мечеть Омара на месте Храма Соломона! Значит, по-другому запечатать это место нельзя было. Стояла, да деньги решили всё. 666 мер золота, как те, что получал Соломон со всех окрестных земель.
Но Мечеть Омара — Мечеть Скалы — стояла долго. И бились христиане и мусульмане с переменным успехом, и побеждало не оружие, а чрево женщины-мусульманки. Но в действительности побеждала жажда наживы, побеждали деньги, которых уже не было, потому как реальной ценности они не имели. Ни бумажные, ни электронные, ни вписанные лазером на ваши отупевшие лбы, на ваши жадные руки. Сколько раз воевали русские с немцами? А кто пользовался результатом войны? Англичане, американцы и их банкиры. Вот кто пользовался.
Прости, читатель, это я ещё не протрезвел, и потому, как всякий русский, пытаюсь доказать свою правду всему миру. А ты ломаешь свои неподготовленные мозги и думаешь: о чём это он? Вроде всё так гладко развивалось, сюжетец — туда-сюда… Зачем мне эта публицистика, действие давай! Не переживай, сейчас вернёмся.
С тех пор как я стал вынужденным отшельником, потому как женщины чурались меня, узнавая, что работа моя — смерть, а кровь моя — спирт, да и все люди предпочитали обходить меня стороной, ибо под ногтями моими могильная земля, а в глазах моих отражался потенциальный клиент, так вот, с тех самых пор я уже никому ничего не пытался рассказать. Ну, разве что о последних временах. Как будто какая-то сила заставляла меня это делать. Останавливал первого встречного и рассказывал. Обычно меня принимали за сумасшедшего…
И только бумага соглашалась терпеть мои пьяные каракули, которые я периодически сжигал в печке… Да-да, в той самой печке, которая раньше была основой каждого русского дома. Не батарея центрального отопления, не радиатор, а именно печка, которая позволила мне выжить, когда все коммунальные службы остановились. Печка и огород — вот что нужно во время Апокалипсиса. Кстати или «не кстати», но огород на кладбищенской земле весьма плодовит. Картофель размером с кулак моего покойного напарника — десантника, прошедшего три войны; морковь точно оранжевые сталактиты, репа — деду со всей его семьёй не выдернуть, а какой душистый укроп!..
Я ещё вечером почувствовал, в наступающем тумане ощутил прохождение планетой какого-то таинственного барьера. Для меня не выпить — собственно смерть, но я не выпил. Почти не выпил, слегка отпивал из фляжки, когда становилось совсем невмоготу. Ночью я направился в город. Увидев на тракте замершие машины с непогашенными фарами, я понял, что не ошибся. Что я испытывал, когда увидел эти пустые улицы?!
— Ну что, дождались, идиоты! — выплеснул я многолетнее чувство обиды ещё на окраине, и звук моего голоса утонул в какой-то приглушающей остатки жизни массе, наполняющей туман корпускулярной взвесью. Я крикнул, и мне стало стыдно. Стыдно, потому что я должен был не злорадствовать, а любить всех тех, кто ещё днём торопился по этим улицам, а я так и не научился. Да и чему радоваться? Я-то чего заслуживаю?
