— Ты дал мне денег, чтобы я делала то, что ты захочешь. Утром обещал ещё, — ответило дитя, закуривая прямо в постели. — Повторим?
6
Родители назвали его Пантелеем — была тогда очередная мода на редкие имена, которые считались русскими. Хотя русским это имя можно назвать условно, правильнее — христианским, от целителя и великомученика Пантелеимона, а в переводе с греческого оно означает «всемилостивый». Назвали, крестили, потому что и такая мода была, и даже иконку святого Пантелеимона купили, у изголовья кроватки детской поставили, и в храм ходили… на всякий случай.
Пантелей рос кротким мальчиком. Настолько кротким, что когда его наказывали несправедливо (а с кроткими такое случается куда чаще), то он искренне переживал, потому как родителям приходится за него волноваться. Сверстники во дворе принимали его природное беззлобие за трусость, отчего Пантелея часто дразнили, обижали, пока самый сильный и самый распоясанный в их поколении — Сашка — великодушно не взял его под опеку. Именно он прекратил «доение» безотказного Пантелея, ибо тот по первой просьбе «друзей» выносил во двор конфеты, печенье и даже дорогие игрушки, которые весьма редко возвращались обратно. У Сашки было прозвище — Сажень. Дворовая молва наградила его таким именем и от фамилии Сажаев, и за комплекцию. Покорный Пантелей стал для него, с одной стороны, спутником и участником всех его выходок, с другой, был словно напоминанием о том, каким должен быть добрый человек. Так или иначе, но отношения их выросли в настоящую дружбу. При этом Сашка, поняв, что самое ценное в Пантелее, сам оберегал его от участия в «особо опасных» проделках. Пантелей не отказался бы с ним пойти хоть в какое пекло, но не стал бы никому причинять зло. Поэтому Саша предпочитал делиться с другом впечатлениями и «геройскими» поступками во дворе, попыхивая сигаретой, смакуя детали и матерные слова. От некоторых подробностей Пантелей опускал глаза, словно стыдился даже за то, что он слушает такие рассказы.
— Осуждаешь? — спрашивал Сашка.
— Нет, нет, что ты, — торопился заверить Пантелей, и друг видел, что он не врал.
— Чудной ты. Надо хоть с девками тебя познакомить. Шестнадцать уже, а ты их стороной обходишь за километр. Боишься, что смеяться будут?
— Не знаю.
— Да не боись, мы тебе самую красивую найдём. И честную. Чтоб такого, как ты, с пути истинного не сбила, — Сашка благородно улыбался. Он был рад, что и такой, как он, хоть чем-то может помочь хорошему человеку.
Труднее всего пришлось Пантелею, когда Сашку посадили в тюрьму ещё по малолетке за ограбление. Во-первых, он был одним из немногих, кто носил Сашке передачки, а во-вторых, теперь все, кто считал Пантелея «шестёркой» мстили ему непонятно за что, точно мстят самому Сашке. Незаслуженное презрение Пантелей воспринимал как должное.
— Вот видишь, — горевал Сашка на свидании, — у меня фамилия Сажаев, вот и посадили-таки меня. Вот если б ты был судья, ты бы меня помиловал.
— Помиловал бы, — соглашался Пантелей, — потому что ты не злой.
— Скажешь, — давил из себя кривую ухмылку Сашка, но было видно, что ему от таких слов хочется плакать. — Ты это, если обижать будут, скажи им, что я тут не навсегда, выйду — бошки поотворачиваю. Мне уж сказали, что тебе за меня достаётся. Вот ведь крысы…
— Да ничего…
— Слушай, я тебя столько лет знаю, ты хоть раз на кого-нибудь обозлился?
— Не знаю…
— Да уж… В институт поступать будешь?
— Попробую. Отец говорит, мне на ветеринара надо учиться. Ягнят жалеть.
— Ну… это… он шутит так. Может, лучше на врача? Людей жалеть?
— Может. Я бы, наверное, хотел, но как мама скажет.
— Пантелей, тут самому надо решать. Ты отца с мамой, конечно, слушай, но тут точно самому надо решать. Баллов-то наберёшь?
— Наберу.
Учение Пантелею давалось легко. Прочитав вечером параграф, он мог утром выдать его почти дословно. Один раз глянув на формулу, он не только запоминал её, но и точно знал, где и как её применять. Плохие оценки он получал лишь за подсказки, в которых никому не мог отказать, или за то, что во время контрольной выполнял не свою, а чужую работу, а то и две-три. За это Пантелея в классе любили и не чурались его, как других отличников. Учителя же относились к нему осторожно, как к особо одарённому, но не совсем нормальному. Правда, ни под одну известную им категорию ненормальности Пантелей не подпадал. Зато они знали другое: когда некому мыть кабинет, дежурные сбежали, достаточно попросить Пантелея, и он вымоет так, что на следующий день надо будет снимать обувь на входе. Результаты ЕГЭ Пантелея перепроверяли раза три, потому как никто не верил, что он абсолютно по всем выбранным предметам наберёт высшие баллы. Потом директор вызвала родителей и о чём-то с ними долго беседовала. Пантелея в суть этого разговора не посвятили, а ему было, разумеется, всё равно. Правда, отец вдруг впервые посмотрел на него серьёзно и с интересом. Отец, который дослужился до высоких чинов в банке, особых надежд на сына, несмотря на его способности в учении, не возлагал, но директор сказала ему что-то такое, отчего он в одночасье поменял к нему своё отношение.
— Эх, телёнком тебя надо было назвать, а не Пантелеем, — сказал он во время той домашней беседы. — Кем будем быть, сынок? — с каламбуром спросил он. — Вообще-то я могу заплатить за любой вуз, в отряд космонавтов тебя устроить…
— Не надо на меня тратить такие деньги, — искренне испугался Пантелей, — я врачом хочу быть.
— Точно?
— Сашка сказал…
После этих слов отец взорвался так, что Пантелей потерял дар речи до полуночи, но впоследствии поступил он именно в медакадемию. Был первым в списке на бюджетное обучение. Как и в школе, он без труда впитывал потоки информации, не имел врагов, но не имел и друзей, кроме Сашки, который после недолгого пребывания на воле снова сел в тюрьму. На этот раз за мошенничество. Пантелей был единственным, кому Сажень писал письма, на которые Пантелей отвечал обстоятельно и подробно, не забывая отправлять другу посылки: немного одежды, сигареты, чай, кофе, консервы и обязательно чеснок. Наверное, поэтому за спиной у него шептались: «Этот тихоня — друг Саженя, крутой, а прикидывается». Но тихоня между тем без особого труда овладел латынью, а затем осилил и «высшую математику» медицины — анатомию. Физика и биохимия вообще были не в счёт. Правда, на экзаменах Пантелей не мог спокойно готовить свой ответ, если видел, что кто-то «парится» — то бишь не знает билета или вообще не готов. Он с радостью приходил на помощь, для этого достаточно было просящего взгляда. Благодаря ему в группе не было отчисленных за неуспеваемость. Друзей, правда, не появилось, но уважением за свою несовместимую с веком сим покладистость он пользовался повсеместно. Более того, обидеть Пантелея, оскорбить или, хуже того, унизить считалось дурным тоном, всё равно как издеваться над больным.
В академии Пантелей ещё раз «встретился» со своим небесным покровителем. Погруженный в учёбу с головой, он даже не знал, что в главном корпусе есть часовня, посвящённая святому целителю. Оказался там случайно, когда рядом с обозначенной крестом дверью одна из сокурсниц назначила ему свиданье. Не свиданье, конечно, в полном смысле, просто за свою улыбку и совместный поход на концерт рок-группы она ожидала от Пантелея написания центровой главы в своей практической работе. Причём в этот раз была именно её очередь обращаться за помощью к гению, ибо очередь жёстко регламентировалась жеребьёвкой, дабы не перегружать Пантелея, безотказность которого на курсе всё же оценили по достоинству. Ожидая её, Пантелей и заглянул в часовню, где замер, столкнувшись глаза в глаза с образом Пантелеимона. Он не смог бы никому и никогда объяснить, что с ним в этот момент происходило, но Пантелей впервые в жизни почувствовал, что он не один в этом странном, летящем по собственной воле в пропасть, мире. В этот момент время остановилось. У многих людей периодически возникает чувство метафизической связи с горним миром, и для этого вовсе не обязательно часами медитировать, важно просто не пройти мимо. Потеряв счёт минутам, Пантелей забыл об однокурснице Вале, и когда он вышел обратно в холл, она уже нервно нарезала по коридору круги, так и не догадавшись заглянуть в часовню. Зато с обидой заглянула ему в глаза, но тут же осеклась и вместо задуманного, заранее заготовленного, сказала совсем другое:
— Пантелейчик… у тебя такие глаза… Мне тебя поцеловать хочется.
— Из жалости? — вернулся в обыденность Пантелей.
— Не знаю, — честно призналась Валя, — но поцеловать хочется. Ты такой красивый оттуда вышел. Такой… ну не знаю, как сказать. У тебя есть девушка?
— Нет.
— Хочешь — я буду? — и смутилась. — Что? Некрасивая?
— Почему, очень красивая… Просто как-то неожиданно… Сначала же дружат.
— Тогда давай дружить. Сначала… — и теперь уже улыбнулась.
