Не считай, что между нами стенка.
Будьте счастливы: и ты, и "День", и дом.
Только не зови меня Жидом.
(В одной из своих статей я назвал Владимира Бушина, столь долго сохраняющего свою молодую бойцовскую энергию "нашим русским Вечным Жидом", — В.Б.)
Владимир Бушин. Красновидово
Дорогой Володя. Сердечно поздравляю. Здоровья, новых взлетов, крепко обнимаю. Николай Кузин. Екатеринбург
Дорогой Володя… Всегда с тобой. Желаю дальнейших успехов. Ты еще молод. Жду в гости к себе. Григорий Климов. Нью-Йорк
Володя, дорогой, поздравляю с юбилеем! Радуюсь, что все прошло на отлично, — ты это заслужил — и, слава Богу, награду — как признание твоих заслуг — получил от своих читателей при жизни. По поводу поездки в Китай… Как я тебе и обещала, ты один из первых в списке. Жду в мае. Светлана Селиванова. Пекин
ВЫСТУПАЮТ УЧАСТНИКИ ВЕЧЕРА
Александр ПРОХАНОВ
Теперь, когда Владимиру Бондаренко уже 60 или ещё 60, можно сказать, что жизнь его — это не набор случайных эпизодов, коллизий, воззрений или прозрений. Его жизнь есть путь — целеустремлённое движение. Стремление, которое вдохновлялось, которое побуждалось некоей загадочной, восхитительной, текущей по небу звездой, может быть даже Вифлеемской звездой. И он как, волхв, как приносящий дары, двигался за этой звездой, которая иногда пропадала, превращаясь в какое-то странное сияние. А иногда исчезала, и вместо неё образовывался какой-то ужасный чёрный квадрат, но в недрах которого она опять начинала мерцать и проступать в своём божественном свете.
Молодой критик Бондаренко — был сосудом, в который неустанно вливались тысячи ручьёв, тысячи капель, тысячи напитков. Он жадно, как губка, вбирал всё в себя, искал, чувствовал. Он учился непрерывно. Учился у великих, учился у малых мира сего. Учился у своего любимого Севера. Учился у окружавших его изумительных, восхитительных художников слова, которых сегодня уже нет с нами. В этом учении у него был и Афганистан. В этом учении своём он возглавил в ту давнюю пору очень эпатирующую и во многом, может быть, сомнительную тогда школу сорокалетних, став её лидером и её певцом. В ту пору, в пору собирания сил, он был абсолютно неуживчив, абсолютно неудобен. Это был человек, который всё подвергал сомнению, всё пытался пробовать на зубок, испытывая золото жизни на крепость — не является ли оно самоварным. Он вызывал огромное раздражение на самых разных флангах. Помню, был такой момент, когда он кому-то сильно и страшно досадил. И к порогу его дома какой-то мерзавец кинул мешок с гнилыми костями, тем самым проявив чёрную метку: Бондаренко, перестань философствовать, перестань художествовать, перестань писать. Вот твой удел. Ему — одному из первых из нас — прислали вот такую страшную и жестокую метку. Потом последовали избиения наших писателей и художников, их преследования, диффамация их.
Но настоящий его взлёт — сейчас в 60 лет уже можно сказать, что это была мессианская задача, мессианское поведение, — ужасное время конца 80-ых начала 90-ых, когда громили страну, когда грабили все накопленные за столетия богатства, когда мерзавцы и агенты чужих государств и разведок разрушали наше КБ, наши оборонные предприятия, топили наши корабли, сжигали наши космические станции, растаскивали, как мыши и крысы, бездну секретов, технологий, ценностей, накопленных за все эти грозные и великолепные годы. А группа "ликвидаторов" поставила перед собой задачу ликвидировать русскую литературу и русскую культуру вообще. Это была очень энергичная, алчная, сплочённая когорта либеральных критиков и критикесс, которые двигались по русской литературе, выжигая и истребляя всё, что в ней цвело, что жило, дышало и благоухало. Вот тогда поднялся гений Бондаренко. Он среди этой бури, среди самума, среди этих поношений, во многом одинокий, во многом окружённый лишь небольшим отрядом не сдавшихся, не испугавшихся художников и писателей, восстал против этого ужасного побоища и поношения. Я помню август 91-го, когда рушилась страна, когда валился набок Кремль, когда исчезли и разбежались все стражники государства: партийные столпы, офицеры и генералы, защитники госбезопасности. Всё растворилось, страна осталась голой, и по существу не было сопротивления нигде, кроме как в культуре, кроме как в литературе. Наш Дом, наш Дворец, наш Храм на Комсомольском проспекте на Хамовниках превратился в небольшую неприступную крепость, где засели писатели, засели художники, среди которых был и Бондаренко. Там, среди, повторяю, небольшой катакомбной группы, которая завалила вход дровами, готовясь, может быть, и сжечь себя, как старообрядцы, как староверы, звучали наши молитвы. Но звучала и хула, пели песни, пили водку — готовились умереть, погибнуть, но не сдаться.
Это был один из высочайших взлётов нашего духовного, не военного, не политического, а именно духовного сопротивления, в котором участвовал Владимир Бондаренко, наряду со многими сидящими здесь в зале писателями. С этого сопротивления духовного и началось всё остальное, в том числе и политическое сопротивление.
В последующие годы Владимир Бондаренко связал свою судьбу сначала с газетой "День", потом с газетой "Завтра". Его усилиями к нам в газету привлекались лучшие писатели, лучшие художники, лучшие мыслители. Как живущие здесь в России, так и покинувшие её по разным причинам, но продолжавшие любить. Бондаренко своей энергией, своей гравитацией, своей глубиной и отчаянной преданностью русской идее привлекал к нам самые разнородные силы — это была пора цветения нашей газеты, газеты "День". Но в 93-ем году, когда начинал уже гореть и пылать Верховный совет на Краснопресненской набережной и наша газета "День" оказалась разгромленной, потому что громили её с той же энергией, с какой громили и Верховный Совет, ибо она была центром духовного сопротивления, была трибуной наших писателей, философов, религиозных мыслителей. На неё тоже были направлены страшные удары, её разгромили автоматчики. Тогда наша маленькая группа, в которой был и Бондаренко, спасаясь и, обойдя все патрули, миновав посты бэтээра, вошла глубоко в леса, в рязанскую губернию, где нас и приютил, принял наш друг Владимир Личутин. Мы там несколько дней переживали этот кошмар, это пожарище, это позорище. После чего, через несколько дней вернувшись в Москву, стали издавать уже газету "Завтра".
Я думаю, что Бондаренко как из горящего храма вынес самые святые, самые намоленные иконы нашей русской литературы, нашей русской культуры. Подобно, может быть, последнему раненому командиру или солдату исчезнувшей дивизии обмотал себя флагом этой дивизии или этого полка и пронёс его через все препоны, через все посты, сохранив этот святой ген дивизии — дивизии русской литературы. Он сделал это, но не остался в катакомбах, не спрятал эти святыни в подземных молельнях, в подземных церквях. Он всегда оставался на виду, на ветру, открытый для всех выстрелов, для всех ударов. Когда он понял, что главное дело, ради которого его Бог и породил, Бог и послал, — содеяно: русские ценности, русский ген спасён, и ему уже не грозит ничего, потому что он выхвачен из-под этой страшной секиры, то он стал думать дальше, стал думать глубже. И поставил перед собой задачу собрать расколотую чашу русской литературы во всей её красоте и полноте. И стал собирать черепки даже на той территории, на которую, казалось бы, и ходить-то ему не надо. Территорию прозападно, либерально ориентированной культуры, той культуры, которой на какой-то момент показалось, что она доминирует, что она победила, что она разгромила своих патриотических, почвенных супостатов и противников. Но она сама просела и стала вдруг исчезать и погибать. И Бондаренко попытался соединять, вклеивать эти отваливающиеся куски в огромную фреску русской литературы, которая, конечно же, не одномерна, а стомерна.
Я помню, как он много тогда получал упрёков как со стороны одних, так и со стороны других, но он выстоял. Одному Богу известно, чего стоило Бондаренко это деяние. Всегда лёгкий, всегда добрый, всегда предпочитающий давать, нежели брать, редко жалующийся, не говорящий о своих бедах, страданиях и переживаниях, он, тем не менее, много терял и много страдал, много нёс в глубине своего сердца, которое болело, которое страдало. И он вынужден был лечь на операционный стол, но даже там — и это потрясающе, — когда его распяли, когда в его сердце вводили этот острый зонд, когда он рисковал жизнью, он и тогда думал о газете, думал о своей миссии. И прямо с операционного стола дал потрясающий репортаж, по существу, репортаж с петлёй на сердце, когда он одновременно в этом репортаже рассказал, не только что творилось с его плотью, его сердцем, но и что творилось с его душой, с его духом, с его разумом.
