Писк комаров и их укусы незакрытой части лица — лишь повод к шутке Сундея.
— У-у, какие жадные! — говорит Сундей, смахивая [- 14 -] комаров со своего носа. — Как все равно воеводы! Одно жаль: не отмахнешься от воеводы так просто, как от вас. Воевода — животина покрупнее вас будет. Кусает тоже во много раз больнее вашего. А ничего!.. Терпим-терпим, да когда-нибудь притяпнем же воеводу, как и вас, комаров, ха-ха-ха!
— Ты чему все смеешься, отец?
— Вот на! Нельзя?.. Воевода, думаешь, услышит да самого меня, как комара, прихлопнет? Не услышит воевода! Гляди: одни комары да птицы на острове. Самое подходящее место клятву давать. Стой тут!..
Сундей развязал на левой ноге ремень, стягивающий пимы пониже колена, и засунул руку за голяшку.
Ичберей с любопытством наблюдал за отцом. Никогда не видел он отца таким оживленным, взволнованным. Это необычное в характере отца немного тревожило Ичберея. Он думал: «Выпил отец лишнее — вот и клятву какую-то придумал. Наследство еще какое-то? Ха-ха-ха, наследство! Три оленя-быка да рваные нюк да поднючье 1 — «наследство».
Но вот вытащил отец стрелу из-за голяшки. Подает:
— Гляди! — И лицо Сундея стало суровым и важным.
Взял Ичберей стрелу и видит: не простая стрела!
— Где такую достал?
— Расспросы на после отложи!
Сразу посерело лицо у Ичберея от суеверного страха. Едва выговорил:
— Что делать, отец?
— Осмотри хорошенько стрелу!
— Я смотрю.
— Что видишь на ней?
— Вижу семь аа...— и выговорить страшно!—семь... вижу семь... семь дьяволов.
— Так, — семь аа вырезано на стреле... Семь аа будут мучить того, кто нарушит клятву. Ты поклянешься на этой стреле. [- 15 -]
Пот выступил на лбу у Ичберея, спине холодно стало.
— Боюсь, отец.
Презренье в глазах Сундея. В презрительную гримасу растянулись губы, и голос звучит презрительно:
— Давно ли сын карачея Сундея Тайбарея трусом стал?.. Слабее ты, что ли, сына своего, девятнадцатилетнего Хаски?
Что?! Ичберей слабее своего сына Хаски? Какая же тогда сила у самого отца? Вот сейчас спросит Ичберей:
— А кто на белого медведя в одиночку ходит?.. Ты?..
— Не я, Ичберей. Ты ходишь на медведя в одиночку.
— Вот так вот! Зачем же ты с Хаской с моим сравниваешь меня?
— Хаска твой молод, да не трус. Ты в годах уж, а трусишь.
— Ничего не трушу! Ничего нет такого, чего испугался бы твой Ичберей!
— Так... Что хорошо, то хорошо... Делай, что велю!
— Что велишь?
— Клади стрелу под левую ногу. — Что дальше?
— Дальше — клятва. Повторяй за мной слово в слово все, что буду говорить.
Сундей закрыл глаза. Поднял побледневшее от напряжения лицо вверх...
Первые слова прозвучали пронзительно, отрывисто, как барабан:
— Сиу аа (семь дьяволов)!
На секунду примолк Сундей, а потом начал громко, тягуче произносить все заклинание:
— Семь ведьм, семь дьяволов, все тадебции (злые Духи).
...семью ядовитыми стрелами прострелите сердце мое...
...каленым железом прожгите в теле моем семь дыр...
...на семь кусков разорвите язык мой...
...в каждый глаз мой воткните по семь ножей... [- 16 -]
Голос Сундея постепенно ослабевал и к концу заклинания перешел в едва слышный шепот.
Ичберей повторял за отцом клятву слово в слово и таким же голосом, как отец.
И далеко разносила их голоса Печора-река.
И шумливо поднимались стаи птиц, вспугнутые необычными криками людей.
С птичьим гомоном сплетались гортанные, напряженные голоса людей. Но пустынны были в те времена берега Печоры-реки, и некому было подметить тревоги, подслушать слова страшной клятвы.
Оба — отец и сын — обессилели к концу клятвы. И оба легли на землю, как только было сказано последнее слово. Оба дышали шумно, как после тяжелой перебежки за раненым зверем.
Первым заговорил Сундей:
— Теперь скажу обо всем, про что спросишь.
Но Ичберей не мог говорить: клятва — страшная, неслыханная клятва, — казалось, придавила все его мысли. Он тупо смотрел на стрелу, лежавшую на земле около его лица.
Не дождавшись от сына ни одного вопроса, Сундей начал говорить о стреле:
— Теперь ты будешь носить эту стрелу. До этого больше семи десятков годов носил ее я. Храни ее! Береги пуще глаза своего! Никому не кажи... Покажешь — много бед примешь! Особенно крепко хорони ее от воевод русаков да от их приспешников. Увидят они у тебя эту стрелу — живым тебе не бывать. Они слыхали про нее. Слыхали, что это особая стрела. Стрела войны. Стрела восстания нашего народа против воевод.
— Какое восстание?
— Восстание — война против воевод. Клятва на этой стреле может объединить все семь наших ненецких родов. Тогда поднимутся все тундры, как один человек! И тогда мы прогоним из тундр воевод. Прогоним и всех тех, которые с воеводой дружбу водят! И не станем платить ясака царю. Не станем поминки справлять воеводе.
— Когда это будет, отец?
— Когда? А я знаю — когда?.. Больше семи десятков годов носил я стрелу восстания, а показать ее ни- [- 17 -] кому нельзя было. Воеводы да их друзья — хитрые, ой какие хитрые люди! Они умеют наши роды один на другой науськивать. Они умеют заносить вражду в самый род. Поглядишь ныне — одного рода, одного племени люди, а враждуют!
В роду карачеев нет места вражде.
Мой отец такой наказ мне давал:
«Сам видишь, Сундей: меня самого, детей да внуков моих — всех нас тундра кормит. Не только ненцы карачейского рода — ненцы других шести родов тоже тундрой вскормлены. Вроде бы так выходит: тундра — та же мать для всего ненецкого народа. Любо ли матери, когда в сердцах ее детей вражда друг к другу?»
«Кровью за кровь плати — разве не ненецких родов этот обычай?» — спрашиваю у отца.
А отец свой вопрос мне задает:
«Вражда меж нашими родами к чему, однако, привела? Обычай кровавой мести меж нашими родами кому на пользу идет? Царю, воеводам царским да пособникам воевод».
«Правда, говорю, твоя, отец: без малого все ненцы царю ясак нынче платят, воеводам поминки справляют, сборщиков ясака одаривают... Только так мой ум ходит: день такой когда ли да придет — все ненцы, как ты, отец, захотят безъясачными стать».
«Почему твой ум по бездорожью пошел? — спрашивает у меня отец. — Без малого все ненецкие умы ползут сегодня по тем тропам, на которые царь с воеводами толкают: самолично к воеводам с ясаком на оленях идут, не то сборщикам с поклоном ясак отдают».
«Потому, говорю, мой ум так ходит, что заприметил я: который олень от стада отбился — того волк и зарежет. Большое оленье стадо в кучу соберется — тут уж целая волчья стая ни одним олешком не полакомится: станут олени в круг, телят в самую середину круга затолкают, а волчью стаю копытами да рогами встретят. Какой волк попробует на спину оленю запрыгнуть, тот об оленье копыто башкой, а то об оленьи рога пузо свое распорет. Придет же, по-моему, пора, когда все ненцы не станут покорно ждать сборщиков ясака, а сами на воеводу, на остроги, на стрельцов, на сборщиков ясака с ножами да с луками нападать станут». [- 18 -]
— Ой саво! (Ой, хорошо!) — выдохнул Ичберей. — Очень хорошо, отец, ты сказал. Я тоже верю: придут такие дни!.. Клятву свою сдержу! Только ты мне скажи: почему больше семи десятков годов стрелу при себе носил и никому не показывал?
— Потому не показывал, что каждый ненецкий род своей тропой идет. Семь родов — семь троп. И все семь — вразброд. Покажи стрелу — на себя беду накличешь, другие роды под беду подведешь. До того, как все семь троп в одну не станут сливаться, нельзя показывать стрелу. Чую и знаю, что силы мои уходят. Верю, что ты доживешь до тех хороших дней, когда все ненецкие роды в одну семью сольются. Узнаешь, что многие-многие семьи ненецкие готовы от ясака отказаться, — тогда стрелу восстания по людям пускай. Ходи от чума к чуму, в каждом чуме на стреле такую же клятву бери, какую я с тебя взял.
— Тебе твой отец дал... эту... стрелу? — Мой отец.
— Отца твоего я не знал.
— Так, так!.. Моего отца ты не знал. В битве с воеводскими ратями за Камнем — за Уральским хребтом — отец мой погиб. Тебя тогда еще на свете не было. Сам я женат еще не был. Долго рассказывать, если обо всем... А надо!.. Пойдем в лодку. Тихонько будем к чуму подаваться, а я рассказывать тем временем буду. Спрячь стрелу!..
Ичберей развязал ремень на левой ноге, засунул стрелу за голяшку и опять завязал.
Сундей внимательно оглядел ногу. Одобрил:
— Так! Добро... Пошли!
Сундей и Ичберей прошли сквозь комариные тучи, как сквозь облака, и оттолкнули лодку от берега. Сундей стал рассказывать.
— Мой отец был сильнее меня. Любил правду. А воевод не любил. Сотню да еще четыре десятка оленей его отец оставил ему. А олени какие были! — Сундей пощелкал языком. — Могутные, как медведи, быстрые, как ветер. Сядешь, бывало, на них да крикнешь — только облачко снежное позади останется, а тебя уж не видно!
