Повседневная жизнь семьи в первой половине ХХ века в Германии — важная часть процесса модернизации этого общественного института в условиях расцвета и краха Германской империи, формирования первой немецкой демократии, а также при становлении, господстве и сокрушительном коллапсе тоталитарного режима. Семья, являясь при всей своей автономности, неотъемлемым общественным институтом, так или иначе подвергалась влиянию этих эпохальных и противоположных по сути исторических процессов, трансформировала, а иногда и противостояла попыткам господствующей идеологии вторгнуться в частную жизнь людей, в человеческую индивидуальность. С другой стороны, процесс развития семейных отношений безусловно отражал не только идеологические, но и общие экономические и социальные перемены в обществе.
Семейная повседневность и организация воспитания детей в межвоенный период проявляют свое влияние вплоть до сегодняшнего дня: во многом от того, насколько сильно или слабо отдельная личность испытывала давление режима, зависела ее позиция в послевоенное время и это формировало соответствующие последствия для общественного развития. Дети, родившиеся и выросшие в 30-е годы, выжившие в трагическое время Второй мировой войны, стали активной частью населения Восточной и Западной Германии в послевоенный период, создавали два германских государства, две модели общества. Их детские впечатления, позитивные и негативные, от воспитания в семье и обществе в том числе наложили свой отпечаток на строительство демократии в ФРГ и режима СЕПГ в ГДР.
В силу неоднородности самого понятия «повседневность» и ее зависимости от материальных условий существования с самого начала стала очевидна необходимость концентрации на исследовании семейной жизни определенных социальных/профессиональных групп — разработка так называемых «социальных профилей». Интереснее всего в данном случае показалось рассмотрение повседневной жизни не рабочих, чьи семейные отношения, в том числе в период национал-социализма, частично уже исследованы[2] и к тому же всегда слишком сильно зависят от материальных обстоятельств, и не элиты, которая в силу одного своего положения в нацистском обществе тоже не имела в реальности большого пространства для выбора образа жизни, если хотела сохранить свой статус. Объектом изучения выбраны трудные для дефиниции «средние» слои (интеллигенция: врачи, учителя, юристы, служащие, преподаватели среднего звена, так называемые «самостоятельные» группы: мелкие предприниматели и т. п.). Они обладали как образованием, так и достаточным «запасом прочности» в материальном отношении, и в то же время не вели исключительно публичную жизнь, не претендовали на социальную эксклюзивность или долю власти, следовательно, у них должна была существовать реальная возможность для формирования своего поля действия, выработки позиции и определенного лавирования, анализ которых представляется мне наиболее интересным.
Выбор Берлина в качестве географического объекта исследования также не случаен и сочетает в себе диалектическое противоречие: с одной стороны, в таком мегаполисе было легче абстрагироваться от политики, «затеряться» в общей массе; с другой стороны, роль Берлина как столицы режима предполагала большие возможности для выдвижения, более зримые формы пропаганды и давления, в конечном счете большую осведомленность и вовлеченность в события. Общеизвествен тот факт, что партийная верхушка НСДАП, в частности, гауляйтер Берлина с 1926 г. Й. Геббельс и сам Гитлер вначале не испытывали симпатий к «прусскому» городу и его жителям, отличавшимся как острым языком, так и пестротой состава, свойственного в то время уже практически всем европейским мегаполисам. Для Геббельса город предстал как «…бескрайняя бетонная пустыня с современными уродливыми зданиями, населенная четырьмя миллионами обитателей, которые, казалось вечно спешили, подгоняемые необъяснимым желанием все успеть и ухватить от жизни как можно больше, мечтающие сделать Берлин самым „американским“ городом в Европе»[3]. Не слишком оптимистичное высказывание для пропагандиста и партийного руководителя, но далее Геббельс все же отдает должное культурной жизни Берлина, а, главное, сразу же чувствует здесь огромные возможности для политика: чуть дальше это уже «город лучших в мире театров, город самых разнообразных и порочных развлечений, город, где все было возможно»[4].
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Трансформационные процессы в городской семье, особенно в столице, в наибольшей степени определялись особенностями жизни в мегаполисе, ставшем в 30-е г.г. своеобразной лабораторией воздействия на массы для нацистских властей[5]. Территория Берлина ненамного увеличилась с начала 20-х г.г. — с 87 800 до 88 366 га, почти неизменным осталось и число жителей: в 1920 г. — 3 804 000 чел., в 1933 — 4 242 501 чел., а в 1939 г. — 4 354 000 чел., внутренние миграции в столицу и из нее были почти равными на протяжении всего рассматриваемого периода и составляли 250–350 тыс. чел. в год[6]. Это позволяет рассматривать группу «старых берлинцев», т. е. людей, проживавших в этом городе во втором-третьем поколении как определенную константу со своим укладом, привычками и обычаями, в чем-то характерными для мегаполиса первой половины ХХ века, но отличавшуюся и своими специфическими особенностями.
Сначала в работе была поставлена задача исследовать семейную жизнь «обычных» людей — не фанатиков, не преследуемых, не борцов Сопротивления — лишь в Берлине 30-х гг., поскольку слишком страшны последствия террора национал-социалистов, глубоки трагедии военных лет, очень трудно соблюсти объективность и выдержку и при чтении документов, и особенно в беседах с современниками тех событий. Тем более, что война рано или поздно подчиняет и трансформирует всю жизнь человека, в семье или вовне, и существование начинает подчиняться исключительно чрезвычайным законам и экстремальным условиям военного времени. Бомбардировки, голод, нужда, нехватка предметов первой необходимости, паника при приближении войск противника, беды оккупации и т. п. мало что оставляют от традиционной повседневности.
Однако жизнь внесла свои корректировки в хронологию темы. Во-первых, в процессе бесед, в большинстве которых рефреном повторялись слова: «Наша семья была так далека от политики. Мы жили обычной жизнью», — постепенно приходило понимание того, что в этих «благополучных» фразах, может быть, и заключается самое страшное. 30-е годы представляются большинству еще живущих очевидцев как время стабильности и порядка. Даже учитывая типичную для воспоминаний о детстве и юности идеализацию происходившего, надо признать, что чрезвычайные условия войны и особенно бомбежки оставили несравнимо более страшный след в душе людей, чем ограничения гитлеровского режима. Национал-социализм и повседневность подвергаются в воспоминаниях четкому разделу: нацизм — это плохо, но жизнь в то время была «обычной» и хорошей. Самоадаптация масс к режиму, конформизм, индифферентность восприятия внесли огромный вклад в победу национал-социализма и формирование диктатуры[7].
Во-вторых, надо отметить, что лишь редкие опубликованные воспоминания о периоде национал-социализма обрываются на конце 30-х гг. и, самое главное, практически ни в одном из взятых интервью и проведенных бесед тоже не удалось избежать военных лет и животрепещущей темы для берлинцев — последних месяцев войны и взятия города. Беседа как бы невзначай сама сворачивала к этим трудным моментам, «жизненные истории» замыкались именно на последних годах и месяцах войны, ставших своеобразным мерилом горя, потерь и тягот, временем, когда «обычная» бюргерская жизнь закончилась. При этом показательно, что люди, подробно и даже охотно рассказывавшие о своем детстве и юности, жизни семьи в довоенное время, бегло упоминавшие и о преследованиях евреев, страхе перед всеобщим доносительством, с подлинным ужасом говорили лишь о войне, что давало повод предполагать сохранение стереотипа «жертвы».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
