Когда Семен привел Веру, Ася Марковна профессиональным взглядом отметила ее крепкое сложение и осталась довольна. Вера хорошо помнила, как была удивлена, что двоюродная тетка Семена с ходу предложила им переехать в большую комнату, бывший отцовский кабинет, а сама собиралась перебраться в «смотровую».
Может, не случись такого горя, все бы так и произошло – они бы с Семой поженились и жили все вместе, но он часто срывался и пил страшно, а между срывами – без законных «ста грамм» по пять раз на день не обходилось. Муж-алкоголик – это ж кому такое счастье надо?! Вера не торопилась переезжать, как Ася ее ни уговаривала. Больше года они то сходились, то расходились, а Семен все жаловался и пытался Вере оъяснить, что на трезвую голову по клавишам не попадает, что страх на него находит перед черно-белыми рядами и он забывает, какая клавиша как звучит. Надо не думать, а если задумался – все, кранты. Вера его жалела, но несмотря на уловки и ухищрения Аси Марковны, согласилась узаконить отношения только при условии, что Семен пойдет лечиться. Он поклялся, что зашьется, последний раз откатав на всю катушку: денег заработает, обручальные кольца купит – и завяжет. В общем, уехал на гастроли на два месяца. Через месяц Вера поняла, что беременна, а за пару дней до возвращения Семена, позвонили из филармонии и сообщили, что он разбился. В этот же день, буквально через пару часов после страшного сообщения, почтальон принесла Асе Марковне телеграмму от Семена. В ней значились дата и время приезда и слова про то, что соскучился, что любит дорогих Асеньку и Верочку и крепко целует.
Вера никак не могла принять тот факт, что телеграмма просто задержалась. Ей казалось, что Семен выжил в этой страшной аварии и тут же телеграфировал.
До сих пор, спустя шестнадцать лет, в коробке от польских конфет, где лежат паспорта, квитанции, свидетельства о рождении и смерти, у нее хранится тот замусоленный листок. На нем едва различимы слова, смытые потоком слез Веры и Аси Марковны. Тогда она стояла, держа его в дрожащих руках, и кричала, что все-все перепутали, что Семен жив и надо ехать его встречать.
О беременности своей Вера никому не рассказывала, но начавшийся на девятой неделе токсикоз очень быстро прояснил Асе Марковне картину. Она приехала за Верой в общежитие и забрала ее к себе. Вечером они уже сидели за столом, покрытым жаккардовой скатертью, на которой стояла когда-то початая Семеном бутылка водки и телеграмма. Они пили, плакали и поминали Семена. Ася Марковна, резко сдавшая после гибели Семена, теперь опять прибодрилась и с робкой радостью поглядывала на пополневшую Веру.
Много раз в своей жизни Вера Николаевна задавала себе один и тот же вопрос: «А так уж важно для женщины быть при муже?» Одной жить, конечно, плохо, но для того и дети, чтобы не быть одной. Мать-одиночка – тяжкий труд, и хорошо, когда есть кто-то рядом. Этот кто-то может быть и не мужем вовсе и даже не мужчиной. Если бы не Ася Марковна, то они бы с Лизкой одни загнулись в городе либо пришлось в деревню к родне возвращаться. Оно, конечно, можно было и в райцентре Лизу музыке учить, но не так, совсем не так. Вера любила сравнение с губкой, которой она протирала прилавок, – розовая такая, мягкая, чистая, а грязь как быстро впитывает! – вот так и душа детская. К чему эту губку приложишь, тем и пропитается. Вера считала, что Ася Марковна, с первого дня появления Лизы на свет, заботилась о той самой чистоте среды, в которой жила девочка.
Лиза родилась вовремя, как по часам, и роды прошли без осложнений. Конечно, Ася Марковна не могла допустить, чтобы их принимал кто угодно, и поэтому договорилась со старым приятелем – хорошим врачом. Сама Ася тоже была по дружбе допущена к таинству и увидела даже раньше Веры сначала черноволосую головку, а потом всю целиком некрупную, аккуратную девочку с длинными пальцами на руках и ногах. Имя для девочки Вера не подготовила, будучи уверенной, что носит мальчика, называя его Семушкой, поэтому предложение Аси назвать девочку Елизаветой, в честь матери Семена, она приняла без возражений.
Их жизнь на небольшой площади Асиного жилья закрутилась вокруг девочки и удивительным образом расширила пространство домашнего мира. Вера вскоре вышла на работу и стала добытчиком в семье. Растить ребенка на Асину пенсию и на копеечное пособие для матерей-одиночек было невозможно. Ася Марковна взяла на себя сразу две роли – няни и бабушки. По вечерам, когда с работы еле живая приползала Вера, «бабушка» помогала купать ребенка и укладывать его спать, а по утрам, когда Вера уходила, весь груз забот ложился на Асины плечи. Лиза то ли благодаря грамотному уходу Аси, то ли просто своему характеру росла довольно дисциплинированной девочкой. Очень рано стало ясно, что память у нее замечательная, она обожает стихи и песенки. Ася поражалась, как можно запомнить с одного раза тот стихотворный бред, что печатался в детских книжках.
– Честное слово, – говорила тетка, – Лизку можно в цирке показывать! Запоминает сразу и точь-в-точь. А я боялась, что ничего хорошего из Семкиных проспиртованных сперматозоидов не выйдет. И тут на тебе, такая умница!
Когда Лиза подросла и пошла в детский сад, то старушка музработник на первом же утреннике поручила ей сольный номер. Лизочка чистенько пела и с лету, так же как стихи, запоминала любую мелодию. Надо было учить, надо было покупать пианино. Конечно, Вера могла этого не делать, но, во-первых, на этом настаивала Ася, и, во-вторых, она не могла забыть тот вечер, когда пять лет назад, на освещенной ракушке эстрады появился черноволосый красавец пианист. Белая манишка фрака, белые манжеты, фосфоресцирующие в сиреневом сумраке. Он сел к роялю. Взлетели и опустились руки, закапали звуки, и вдруг на свет рампы налетело облако ночных мотыльков. Они кружились над сценой, над роялем, а пианист, казалось, был с ними заодно, и пальцы его тоже легко перелетали с ноты на ноту. Лиза получилась его копией – с ладошками-крылышками. В общем, все, что в доме было ценного, – Асину панификсовую шубу, дутое золотое кольцо, две серебряные ложки и Верин обеденный сервиз – женщины отнесли в ломбард. Ася Марковна сговорилась о цене с одной полковницей. У той уже десять лет пылилось уставленное слониками и накрытое салфетками немецкое пианино, а теперь полковника направляли в Казахстан. Тащить тяжелый инструмент в такую даль им не хотелось. Никто на нем не играл, и полковница была счастлива распрощаться с ним за не очень большие деньги.
Глава 2
Лиза помнила этот день, когда во двор въехал грузовик, в кузове которого стояло что-то закутанное мешками и напоминающее очертанием дом. Лиза сидела на подоконнике и увидела, как выскочили мама и Ася, как они забегали вокруг машины, как два мужика обмотались веревками и потянули. Когда пианино наконец втиснули в комнату и сорвали мешки, Лиза наткнулась на свое отражение в его черном лакированном боку – съехавший набок бант, открытый рот и перепуганные глаза. Так встречают судьбу. В ту ночь она попросилась к маме в постель, в темноте пианино казалось еще страшнее, особенно белеющие в темноте зубы клавиш и массивные лапы подсвечников.
Много лет спустя, прикасаясь к разбитым клавиатурам школьных роялей и к чутким клавишам их концертных собратьев, Лиза всегда старалась найти то ощущение полного слияния с инструментом, которое возникало при игре на ее стареньком, глуховатом «Шредере». И когда это случалось, возникала та самая почти одушевленная интонация, которая, казалось, не может родиться в деревянном чреве, заполненном войлочными молотками и железными струнами.
Самой первой Лизиной учительницей музыки, стала Ася Марковна, которую в детстве учили играть на фортепиано вместе со старшими сестрами. С тех пор у нее сохранилось почти мистическое отношение к музыкальным способностям, коих, как выяснилось, у нее не оказалось. Нинэль, старшая сестра, поражала всех своей виртуозной игрой, средняя Эмма – тонкой музыкальностью, и только Асе бог запечатал уши. Учительница музыки, пожилая сухая немка, приносила на уроки ноты в красивых переплетах с тисненными золотом буквами «Collection Litolff», в которых были клавиры классической музыки всех уровней сложности. Сестры играли в четыре руки симфонии Моцарта и разучивали «Карнавал» Шумана, а несчастная Ася томилась и потела от страха, что опять никак не сможет запомнить наизусть четыре строчки незамысловатой пьески для начинающих. Она с восхищением и подобострастием внимала игре учительницы и сестер и не понимала, что с ней не так и почему ноты, превращаясь в звуки, абсолютно не запоминаются и приходится все время думать, куда поставить палец. Ее аналитический ум пытался оптимизировать задачу, но ничего не получалось. После года мучений учительница музыки посоветовала родителям прекратить уроки с младшей девочкой, в музыкальном багаже которой остались навсегда только две пьески – «Кукольный вальс» неизвестного композитора и недоученная моцартовская «Колыбельная» в легком переложении.
