– Лизка, слушай, твой этюд девочка одна играла, ужас, медленно так, еле-еле. Ну где ж этот Паша, господи! Уже пару человек осталось. Может, наверх поднимешься? Ладно, стой здесь, я тебя кликну.
Надо было зайти внутрь, но Лизе даже думать не хотелось, что учитель может не прийти. С одной стороны, она освободится от взгляда в спину, но с другой – будет чувствовать себя незащищенной. Последнее время он, как наседка, кудахтал над ней, радовался, что открылись в ней чуткость и глубина. Его прикосновения перестали быть неприятными. Когда Павел ловил ее летящие в гамме руки, как сачком прикрывая их широкими, теплыми ладонями, она уже не вздрагивала, а послушно начинала пассаж сначала, стараясь четче работать пальчиками. Лизе даже нравилось, что он подсаживается с ней рядом на стул и они просто так, для удовольствия, импровизируют в четыре руки. Он придумал для их «разминок» простенький мотивчик, начинавшийся с восходящей кварты. Частенько именно с этого интервала зачинаются мелодии гимнов. В ней призыв, импульс: «Вставай! Проснись!» Но потом, словно подсмеиваясь над собой, учитель внес в звукоряд нисходящий ряд хроматизмов, похожий на позевывание, поеживание и постепенное скатывание в сон. Раньше у нее не получалось играть музыку, которую никто не написал. Какой-нибудь простенький мотивчик, конечно, мог проскочить в голове, но свободный поиск гармоний, ритма, казалось, тормозился где-то на уровне носа. Руки застывали, уши не слышали. Павел совсем чуть-чуть подсказал, что-то наиграл, объяснил, но дело было в другом. Она освободилась от страха ляпнуть не по той клавише или уйти в далекую тональность. Рядом был тот, кто вел за собой через немыслимо звучащие варианты, заводясь, заигрываясь, подпрыгивая и прищелкивая языком. В конце концов он умудрялся, вымотав, выйти на уровень обоюдного и полного взаимопроникновения, где уже не надо было задумываться, все происходило само собой. Они предчувствовали каждый следующий шаг, сдерживали себя, а порой, наоборот, торопили. Потом, после финального аккорда, оглушенные радостью случившегося чуда, уже неповторимого и мгновенно поблекшего, они тихо сидели рядом, слушая глухие удары сердец.
Она вздрогнула от маминого окрика: «Лизка, бегом, слышишь! Тебя зовут!» Взлетая по широкой мраморной лестнице, узнала от мамы, что предпоследний номер просто сошел с дистанции. У парня нервы не выдержали, он много раз сбивался, потом и вовсе остановился. Теперь сидит, ждет, вдруг его еще раз позовут. Шансы у него, конечно, минимальные.
Перед дверью в класс они затормозили, Вера суеверно поплевала на Лизу. Лиза набрала воздуха и нырнула в зал. Стараясь не смотреть в сторону приемной комиссии, поднялась на сцену. Услышала, как открылась и закрылась дверь. Кто-то вошел. Она точно знала, что это Паша. Она подняла руки, и они перестали дрожать, мгновенно согрелись и высохли. Еще минуту назад казалось, что мокрые, холодные пальцы просто соскользнут с клавиатуры, а теперь они мягко и звучно взяли первые звуки.
Из экзаменационного зала Лиза выпорхнула счастливой. Обычно экзаменующийся покидал зал под гробовое молчание комиссии, но Лизе кто-то сказал: «Браво!» Она не разобрала, кто именно, но было ясно, что сыграла хорошо. Теперь слово было за учителем. Ей хотелось в туалет, но она боялась отойти и прыгала возле пахнущей канифолью двери. Вера прислушивалась, пыталась подсмотреть в щелочку, но из зала не доносилось ни звука.
Наконец вышла секретарь и сказала, что утром будут вывешены списки тех, кто допущен к следующим экзаменам. За ней вышел Хлебников с чужим, скучным лицом. Лиза чуть не разревелась! Паша улыбнулся дрожащей от возбуждения, переступающей с ноги на ногу ученице. Он погладил ее, как маленькую, по голове и сказал, обращаясь к Вере Николаевне:
– Повезло вам с дочкой, а мне с ученицей. Все, теперь все… Пришла пора расставаться.
Он прямо на глазах осунулся, даже постарел. Вера Николаевна всполошилась:
– Да вы что такое, Павел Сергеевич, говорите! Вы же в аспирантуре, вы же учеников тоже берете, неужели вам Лизочку не дадут, если она поступит. Может, на композитора ее поучите. Она так к вам привязалась, просто с утра до вечера слышу Палсергеевич, Палсергеевич…
Лиза смутилась и попыталась остановить маму, но та не унималась.
– Вы понимаете, она к вам по-особенному, ведь без отца выросла. У нас и мужчин-то в доме не было, вы для нее, как папа, как мы без вас…
Паша смотрел поверх голов расстроенной матери и пунцовой от стыда ученицы.
– Уезжаю я, дорогие мои, уезжаю. Насовсем. Так что, как говорится, все, что мог…
– Лиза, – он задумчиво произнес, не глядя в ее сторону, – у тебя получится все, что захочешь, только правильно захоти, прислушайся к себе…
Лиза окаменела, потом развернулась и побежала к выходу. Нетвердыми ногами скатилась по ступенькам, толкнула тяжелую парадную дверь. Те, кому Лиза попадалась на пути, наверное, думали, что она провалила экзамен и поэтому так горько плачет.
Уже были сданы на пятерки все специальные дисциплины, оставались история и сочинение, а Лиза даже в руки книжки теперь не брала. Вера Николаевна измучилась от постоянной нервотрепки, даже заметно похудела. Скандалить с Лизкой не было никаких сил. Дочь заперлась в комнате без окна, на воздух не выходила, лежала, уставившись в потолок, почти не ела и не разговаривала. Испугавшись не на шутку, что Лиза просто не пойдет сдавать дальше экзамены, Вера позвонила Хлебникову.
Паша пришел тем же вечером. За время вынужденного безделья он посвежел и загорел. Под смуглым крутым лбом отсвечивали морской глубиной глаза, а волосы он состриг и теперь выглядел намного моложе. Вера налила чаю, отрезала кусок вишневого пирога.
– Павел Сергеевич, на вас одна надежда, – слезно запричитала Вера, – совсем от рук отбилась, и кто бы мог подумать, что вредная такая. Никогда у меня с ней проблем не было. Ведь не сдаст, паршивка, экзамены, ведь не поступит, и что тогда? Может, вы как-то ей объясните, вас она точно послушает. Вы для нее авторитет.
– А что объяснять, – хлебнув чайку, равнодушно отреагировал Паша, – она сама должна в себе разобраться. Не захочет пианисткой стать, не станет. Самое главное, если она это вовремя почувствует. И хорошо, если сейчас.
– Ну что вы такое говорите! – всполошилась Вера. – Кому ж, как не ей, в консерватории учиться, вы же сами говорили, что талант у нее и что хлопотали вместе с деканом, чтобы ее вообще к поступлению допустили, несмотря на возраст, а теперь вот…
– Талант, способности, это все пустое, если нет одержимости. А вот это уже только временем и характером проверяется. Искра божья не разгорится в пустоте. А знаете ли вы, как от этого огня больно бывает, как выжигает он все внутри. Вы же хотите видеть ее счастливой, так дайте решить самой. Собственно, как бы мы все, и она в том числе, ни решали, жизнь возьмет свое. Что суждено, то будет.
Паша поглядел на запертую в комнату дверь и тихо спросил:
– Лиза там?
Разочарованная поворотом разговора Вера Николаевна кивнула и хотела было позвать, но Паша остановил.
– Я сам, – сказал, направляясь к двери. Он постучал и негромко произнес: – Лиза, если хочешь, не открывай, но есть повод поговорить, может, впустишь?
Дверь распахнулась так быстро и резко, что Паша чуть не провалился внутрь комнаты. Лиза стояла в ночной сорочке с нечесаными волосами. Глаза и щеки горели, она потянула Павла за руку и захлопнула за ним дверь, прямо перед носом несчастной мамы.
Ее тело судорожно вздрагивало. Паша растерялся.
– Лиза, что случилось, ты что, заболела? – он попытался дотянуться до лба, но она ударила по руке.
– Не прикасайся ко мне, слышишь, не смей…
Павел Сергеевич отступил и с беспокойством всмотрелся в Лизино лицо. Он абсолютно не отреагировал на фамильярное «ты», были вещи куда серьезнее, например, ее агрессия, распухшие губы и безумный взгляд.
– Хорошо, хочешь, я уйду. А хочешь, сядем, поговорим.
Лиза вложила свою ледяную ладошку в его теплую, широкую и сильную ладонь и потянула к дивану. Натужно скрипнули пружины. Ее бедро прожигало Пашины потертые джинсы, но он не сдвинулся ни на сантиметр. Рядом они сидели часто, но так близко никогда. Лиза по-детски хлюпала носом и тихонько плакала, утирая кулачками глаза.
– Палсергеевич, как так? Вы уедете, а я… Ну, пожалуйста, не надо. Вы даже не знаете, что… Вы ну просто каждый день мне снитесь. Я без вас играть брошу, я знаю. Вы раньше совсем мне не нравились, все было не так, как я привыкла. Я старалась, очень старалась, чтобы вам понравилось, чтобы вы похвалили… Ненавижу, все ненавижу. От Баха просто тошнит. Когда думаю про эти вариации паршивые, кажется, сейчас вырвет, но вспомню, как вы меня останавливали и говорили: «Бах-тарарах» – и все проходит. Не подойду к роялю больше, вот увидите. Вы уедете – и все. Пожалуйста, не уезжайте…
