Когда пять дней тому назад Шурочка позвонила и сказала, что в комиссионном магазине продают недорогой трельяж, Коваль после смены попросил Сигова отпустить его с собрания членов Осоавиахима и вместе с Шурочкой отправился в комиссионный. Он зашел в магазин робко, как непривычные люди заходят в ресторан. Здесь все вещи были не наших времен, не знаешь, что к чему и почем оно может быть. И продавец держал себя не так, как в обычном магазине, а смотрел на покупателя как-то особенно. На его лисьей мордочке как будто было написано: мне ведь все известно, а ты здесь дурак дураком.
Шурочка указала на столик в углу. Как ни равнодушен был Коваль к вещам, трельяж ему понравился. Он провел большой ладонью по столику, и она заскользила, точно по льду. «Здорово отполировано, — подумал Коваль. — Хороший мастер сработал». И лак блестел так, словно трельяж только что вскрыли. Правда, на левом зеркале было несколько коричневых пятнышек, а ножки столика были немного поцарапаны. Но это ничего, сказала Шурочка, будут деньги — можно будет потом заменить зеркало и закрасить лаком ножки.
— Сразу тогда и кровать перекрасим, — сказала она.
Это замечание несколько расхолодило Коваля. Год назад они купили на толкучке кровать. Она была выкрашена в противный зеленый цвет. «Как дохлая лягушка», — сказала тогда Шурочка. Но верхушка была никелированная, и они решили купить кровать. «Потом перекрасим», — сказал Коваль.
Месяцы шли, а кровать все еще никак не собрались перекрасить. И Коваль не раз говорил Шурочке:
— Больше не стоит покупать дряни. Надо сразу покупать стоящие вещи…
— Вы напрасно раздумываете, — услышал Коваль голос продавца. — Триста рублей за такую вещь, — считайте, даром. Вы посмотрите на дерево. Это же настоящая карельская береза… И лак немецкий, такого нигде теперь не найдете.
Вкрадчивый голос продавца и его лисья мордочка не внушали Ковалю доверия. Но трельяж, по всему видно, хорош.
Коваль отсчитал деньги и передал их продавцу.
— Куда прикажете доставить? — спросил продавец. — У нас тут есть извозчики, за пятерку довезут.
— Сам донесу, — сказал Коваль хмуро.
— Это кажется, что он легкий. Сам-то столик ничего, зеркала тяжелые.
— Ничего, донесу.
Коваль легко поднял трельяж на плечо. На лице продавца мелькнуло: «Вот это сила!», — но восхищение вмиг сменилось презрительной улыбкой, она точно говорила: «Экая деревенщина! Пятерку пожалел. Жаль, что такая вещь попадает в такие руки».
— Может быть, действительно возьмем извозчика? — предложила Шурочка. — Тяжело тебе.
— Зачем извозчика? — сказал Коваль, вынося из магазина трельяж. — Он же легкий, — смотри: я его одной рукой несу.
Ковалю даже приятно было пронести по улице трельяж. Он ловил на себе взгляды встречных. И казалось ему, что каждый думает: «Такие вещи покупают люди, у которых есть деньги и которые хотят хорошо жить».
Для того чтобы трельяж не стоял у батареи парового отопления, переставили всю мебель в комнате. Кровать передвинули к другой стенке, диван поставили на то место, где стояла кровать, этажерку с книгами перенесли в угол.
Столик сразу же был покрыт салфеткой — она пришлась как раз и закрыла все царапины, словно Шурочка заранее знала размеры трельяжа и вышила ее по мерке. Шурочка поставила на столик пустую сюрпризную коробку «Ландыш» и шкатулку из морских ракушек, которую Коваль подарил ей в прошлом году на именины.
Шурочка все вертелась около трельяжа. Коваль тоже то и дело заглядывал в зеркало. В комнате стало очень весело, даже тусклая электрическая лампочка, казалось, светила на этот раз ярче…
Все увиденное в доме Гусева подавило Коваля. И Шурочкин трельяж рядом с тем, который Коваль мельком увидел через открытую дверь в спальне Веры Павловны Гусевой, показался совсем жалким. Гусев перехватил восторженный и в то же время разочарованный взгляд Коваля.
— Это все старинное, от отца мне досталось. Тоже инженер был, транспортник, — сказал он, поглаживая резные ручки кожаного кресла. — У нас не скоро научатся делать хорошую мебель. Тяп-ляп, и готово. Потому что, как говорят у нас в столовых, «вас много, а я одна». Нет конкуренции, а значит, нет заинтересованности торговли в привлечении покупателя.
Коваль нахмурился.
— То прошлое, — сказал он сумрачно. — То было при карточках. А теперь карточки отменили, и торгующие организации будут заинтересованы в лучшем обслуживании… Вроде нашей, советской конкуренции будет.
Слова, такие понятные, когда читаешь газету и говоришь своим на собрании, звучали здесь, среди всей этой старины, чужими и неубедительными.
— Да, возможно. Не будем спорить… Прошу к столу, — любезно пригласил Гусев.
Сели за стол. Гусев слева, а Вера Павловна — напротив Коваля. У нее было моложавое лицо, без единой морщины. «Волосы, наверное, подкрашены, — подумал Коваль, — а может быть, они действительно такие — цвета августовских хлебов и без единой серебристой нити».
Гусев, внимательно наблюдавший за Ковалем, заметил:
— Женщины служат для нас образцом. Они спокойнее относятся к общественному долгу и тщательнее следят за собой… А я, видите, раньше времени полысел. Чрезмерное усердие. Бури. Увлечения… Нет, не сердечные, — Гусев притронулся к руке Веры Павловны, и она улыбнулась ему. — Увлеченья другим… Чертежами, производством. — Он повернулся к Ковалю. — Чрезмерную трату жизненной энергии ничем не компенсируешь. А человек должен помнить, что у него только одна жизнь…
— И прожить ее надо по возможности лучше, — закончила Вера Павловна.
Гусев поцеловал ее руку.
— Ты права, Верочка. Если каждое поколение будет заботиться только о благе будущих поколений, человечество никогда… никогда не познает радости. Надо уметь жить.
Он налил себе и Ковалю водки, а в бокал Веры Павловны вина.
— Выпьем за жизнь!
Коваль быстро захмелел. Гусев тоже. Вера Павловна, смакуя, тянула из бокала густое коричнево-красное вино.
Коваль пытался взять себя в руки. «Надо закусывать, иначе совсем опьянею», — подумал он. И, словно читая его мысли, Вера Павловна пододвинула масленку.
— Возьмите масло с икрой.
— Да-да, поешьте, — поддержал ее Гусев. — Масло как бы смазывает, простите, пищепроводящие каналы… Не буду, не буду, — сказал он, заметив легкую гримасу Веры Павловны. — Я только с медицинской точки зрения… В общем, алкоголь не в состоянии проникнуть… не знаю, куда проникнуть… Но ты мне сама говорила, Верочка. Значит, это правильно. Верочка всегда говорит правильно. Она мне почти ровесница. А мне пятьдесят один год… И я лысый. Лы-сый. А у нее ни одного седого волоса. Она жила для себя, а не для будущих поколений.
— Дай гостю поесть, — вмешалась Вера Павловна.
Она пододвинула к Ковалю салатницу в виде раскрытой розы. И точно не салатницу, а настоящую розу держали белые руки с длинными ровными пальцами.
— Возьмите, — сказала Вера Павловна.
Коваль с аппетитом ел.
Но мысль настойчиво искала: «Зачем он меня звал?»
Коваль знал, что Гусев живет отшельником. Рассказывали, что у него бывают главный инженер завода и какой-то плановик из главной конторы, обломок дореволюционной чиновничьей знати. Когда Гусев пригласил Коваля на обед по случаю пуска новой нагревательной печи, это польстило Ковалю. Гусев как бы выделял его среди всех инженеров цеха. Но в то же время его не оставляла мысль, что Гусев сделал это неспроста.
— Вы давно закончили институт? — спросила Вера Павловна.
— Нет… Я не институт кончал. В промакадемик учился.
— Мстислав говорит, что вы самый способный из всех этих… инженеров, которые закончили вузы.
Коваль покраснел.
— Не знаю… У нас много способных ребят. В промакадемии такой народ учится… Орлы!
— Не скромничайте, — сказал Гусев. — Из всей массы новых инженеров вы выделяетесь. Это несомненно. Не-сом-ненно. У вас есть все для того, чтобы стать настоящим интеллигентом. А остальные… остальные — не то.
— Что вы имеете в виду? — спросил Коваль.
— Давайте выпьем, Михаил Ефимович.
— Нет, вы скажите, — заупрямился Коваль.
— У, какой вы любопытный. — Вера Павловна улыбнулась, сверкнув белыми красивыми зубами. — Выпейте, Михаил Ефимович. Я очень жалею, что не пришла Александра…
— Александра Прохоровна. У нее как раз сегодня собрание, неудобно было уйти.
— Ну ничего, я надеюсь, в следующий раз вы придете вместе с ней. Нам очень приятно познакомиться с новой интеллигенцией.
Слова были какие-то чужие, но Вера Павловна так улыбалась, что они казались искренними.
Выпили еще.
Когда домработница подала жаркое, Гусев, разрезая утку, сказал, словно рассуждая сам с собою-
— Вот ты говоришь, Верочка, новая интеллигенция. А по-моему, интеллигенция всегда остается интеллигенцией. Человек, вкусивший плоды культуры, не вернется к промыслу дикаря. Кто по-настоящему познал науку, тот не пойдет против ее законов. Так, Михаил Ефимович?
