— Ох, — вздохнул кто-то за спиной Аршина, — пешком бы потопал, только б домой! Как вспомню нашу чаславскую равнину, божью ладошку, — так бы и разделил сердце со всеми! Или взять нашу радугу. Встанет — от Лабы до Лихниц. А краски! Тут таких радуг и не видывали, здесь хорош только лес, который мы валим для Керенского, чтоб на авось войну продолжал. И еще Десна хороша, и лини, и сомы в ней… — Это совсем еще мальчик. Ворот шинели поднят, и высовывается из него круглое лицо с толстым добродушным носом.
— Эй, Радуга, отсыпь-ка немного махорки, — попросил драгун.
Получив табак, он аккуратно свернул цигарку из обрывка пожелтевшей газеты и жадно затянулся. Глаза его засияли, продолговатое лицо прояснилось.
— Любопытно мне, братцы, чем-то вся эта заварушка закончится, — снова заговорил он, будто задумавшись. — Мы тут как в лесу дремучем. Русские газеты разбирать лень — уж и то хорошо, коли кое-как объясняемся с какой-нибудь «барышней». А чешские газеты только на цигарки и годны. Чешское государство — что ж, в этой лотерее я бы принял участие, да только наши киевские умники какого-то короля выдумывают, а этого мой желудок не переварит. Нет, не пойду я в Легию ради того, чтобы сел опять над нами какой-нибудь король вроде Фридриха Пфальцского. Наш кадет говорил, полки Легии отправят во Францию против немцев, словно нельзя двинуться на немца отсюда. Ну, пока суд да дело, а они еще не во Франции, и если поедут через Владивосток, то попадут туда не раньше лета будущего года, а это уж будет после бабушкиной свадьбы. И собственно, кто такой этот Масарик? Никогда не слыхал этого имени.
— А я, думаешь, слыхал? — сказал Лагош, тот самый, у которого уши словно в повидле. Теперь он с ожесточением чесал спину о бревенчатую стену. — Бартак говорит, Масарик — профессор и депутат от Моравии, а здесь организует чешскую Легию да в газете «Чехословак» пишет против Ленина. Но о Ленине я тоже ничего толком не знаю. Мужики в селе говорили, будто он немецкий агент.
Маленький драгун нахмурился:
— Брось, какая ему выгода? За ним — петроградские рабочие, они с ним как сабля в ножнах, и думаешь, они бы давно не разобрались? Есть среди них толковые ребята, любую фальшь почуют. Нет, брат, я ставлю на русских, эти знают, что делают.
— Неудивительно, недаром, пока мы жили в Максиме и у тебя еще не было чесотки, ты брал уроки украинского у Натальи, — хихикнул Лагош.
— А ты их брал у кухарки Нюси, так что не очень-то разоряйся, черноухий! — отрезал драгун. — Только ты — кулацкий сынок, тебе-то шашни с батрачками с рук сходят, а я — просто панский колесник и должен знать свое место. Это дома, в Чехии. А здесь, в плену, я такой же ефрейтор, как и ты, и обоим нам туговато приходится. А что ты словак, а я чех — какая разница? Я бы и без Натальи верил русским. А ты читал хоть одну украинскую книжку, бревно? Нет! А я читал, и даже две: одну про войну с Наполеоном под Москвой, а другую — сказки.
Лагош оскалил зубы. Они блеснули под усами, словно он хотел припугнуть драгуна.
— Чего это ты так на меня взъелся, Беда? Разве я не вылавливаю у тебя вшей за воротом? А ты у меня? Твоя Наталья сумела выкрутиться, а Нюська донашивает…
— Ну вот что, про Наталью враки, это так же верно, как то, что я Ганза, — запротестовал драгун. — Что я, дурак? Но все это к делу не относится, в конце-то концов, здешние мужики в австрийском плену, а наши бабы, слава богу, тоже не малокровные.
Пленные расхохотались, разбудили спавших, те злобно закричали, требуя тишины. Кадет Войтех Бартак поднял голову от газет и воскликнул:
— Ребята, успокойтесь!
— Оставьте их, — хохотнул Долина. — Уж коли они от политики перешли к женщинам, значит, скоро залезут под одеяло. Не знаете, что ли? Лучше расскажите, что нового в газетах.
Бартак потянулся, встал и подошел к печке. Из тех, что сидели вокруг драгуна Ганзы, поднялся долговязый Тоник Ганоусек, за ним — сам Ганза и Михал Лагош, тот светлоусый парень с обмороженными ушами. Все они подошли к Бартаку.
Ганоусек подкинул в печку. Мокрые поленья зашипели, из дверцы пыхнул черный дым. Тоник ногой захлопнул дверцу и виновато улыбнулся Бартаку, но кадет махнул рукой:
— Не очень-то это полезно для здоровья, но ты не слушай жалоб. Главное, чтоб пожарче было.
— У нас труба — восемь метров, но я могу удлинить, — вызвался Ян Шама. — Иван привезет трубы…
— Удлиняй хоть на километр, лишь бы не дымила. Я тепло люблю, хотя бы и с дымком да с вонью, — засмеялся Бартак. — Кто знает, ребята, долго ли будем жить, как сейчас. Вот вы говорили о Петрограде — все верно, мужик Иван сказал правду. Уж и до Москвы дошло, думаю, большевики доберутся и до Киева. У меня на столике лежит «Чехословак», можете утром почитать, а потом поговорим. Только смотрите, ребята, не разорвите на цигарки!
Йозеф Долина сгреб со столика кадета все газеты.
— Ганоусек, ступай ложись, я вместо тебя ночью за печкой пригляжу, — сказал он, засовывая газеты за пазуху. — Вы не против, господин кадет?
— Нетерпелив ты, сержант, но я не удивляюсь, — улыбнулся Бартак. — Газеты теперь интереснее читать, чем романы. Остальным — спать! Утром я за вас вставать не буду!
Ганоусек потер затылок и начал разуваться. Потом старательно обмотал ноги на ночь старым женским платком, искоса поглядывая на Бартака, который тоже готовился ко сну. Повозившись у своей узенькой койки, Бартак накинул шинель и вышел вон. Ганоусек не стал дожидаться его возвращения. Он бросился на нары и, натянув шапку на уши, завернулся в одеяло. Теперь бы еще кусок хлеба с салом — вот было б здорово. Глубоко вздохнув, Ганоусек мгновенно уснул.
Аршин Ганза выпросил у Властимила Барборы еще немного махорки.
— Как ты думаешь, Беда, не прорубить ли нам лед на Десне да не половить линей прямо руками? — сказал Власта. — У нас дома мы так делали под рождество. Правда, наша Доубрава далеко не Десна, однако лини и у нас водятся.
— Попробуем, — сказал драгун.
Возвратился Войтех Бартак, совсем озябший. Он долго тер руки над печкой, топал ногами, а сам пристально глядел на Долину, который так и впился глазами в газету. Вдруг Бартак извлек из-под гимнастерки другую газету и сунул ее Долине:
— Вот, прочти это, сержант. Первый номер новой киевской газеты, только утром верни обязательно. В ней такое найдешь, что и тебе по душе будет. Я достал ее в Чернигове у одного молодого еврея.
— «Свобода»? — прочитал Долина. — Что ж, я за свободу. Вы попали в точку, — сержант снизу вверх взглянул на кадета. Бартак улыбался.
Долина развернул газету и склонился над ней. Взгляд его выхватил подчеркнутые строчки: «… всеми силами поддерживать русскую свободу… Свобода чешского народа лучше всего будет обеспечена, только если мы пойдем вместе со свободным народом русским…» Долина торопливо перевернул газету и пробежал глазами внутренние страницы, где на полях были пометки Бартака.
— Нет ли у вас еще?
— Есть еще один номер, я его дам тебе, когда сам прочитаю. Там табачок покрепче.
Кадет, дружески сжав плечо Долины, отошел к своей койке.
— Не забывай подкладывать! — крикнул он еще, натянул толстые войлочные чулки и улегся.
Сержант заглянул в печку. Пламя облизывало промерзшие поленья, не поддававшиеся огню. Йозеф махнул рукой и, сгорбившись на чурбаке, углубился в чтение. Позже, когда все уже спали, Долина спохватился, что забыл закрыть на ночь оконца.
С нар доносилось дыхание спящих, храп, временами кто-то бормотал во сне. Конечно, двадцать пять молодых парней спят не так, как грудные младенцы, но Долина не обращал внимания. Эх, потолковать бы сейчас с товарищами со «Шкодовки»! Была там у него хорошая бригада, они ездили в Венгрию на монтажные работы и хорошо узнали, как бедствуют люди. Здесь ему так не хватает товарищей…
* * *
В декабре навалило столько снега, что работать в лесу стало невмоготу. Пленные были истощены, голодны. Властимил Барбора не успевал ловить рыбу на всех. Болезни расползались. Десять рублей, положенных за сажень леса, не мог выработать никто даже за месяц. Ганоусек превратился в скелет, у Шамы чирьи пошли по всему телу, так что теперь ему трудно было спать даже на животе. Один Долина уберегся от болезней, да словак Лагош отделался обмороженными ушами. Вши были у всех. У Ганзы на бедре образовалась язва, он лечил ее настоем из омелы, но рана не заживала.
Кадет Бартак, чтобы согреться и как-нибудь заслужить свои офицерские рубли, ходил валить лес вместе со всеми. Он противопоставил лесному заклятью яростное упрямство. К черту город! К черту офицерский лагерь во главе с полковником Апони! Два раза в неделю Войтех ездил в село Максим, чтобы привезти от экономки начальника какие-нибудь мази для обмороженных, лекарства против чесотки и чирьев, и это помогало ему рассеяться. С лесничим Андреем Николаевичем Артынюком Бартак беседовал не только о лесе, ибо Андрей Николаевич принимал чешского юношу, как своего. Вероятно, потому что Войтеха рекомендовала мать Андрея Николаевича. Экономка же Артынюка старалась досыта накормить молоденького кадета. Больше всего он любил яичницу с салом, и всякий раз она давала ему в дорогу сала и хлеба, а в полотняном мешочке — соли для рыбы. Знала, что Бартак всем этим делится с пленными, и, верно, потому давала щедрой рукой. Бартак это понимал и смотрел на нее с радостью. А что, интересно, она сделает, если он отважится обнять ее за талию? Марфа была красивой молодой вдовой егеря, и, когда она, бывало, брала Бартака за плечо, заставляя выпить рюмку водки, Андрей Николаевич ревниво фыркал в коротко подстриженную бороду:
