— Ну, так, — сказал Ганза, — от компании, ребята, я не отстану, но разве мы одни? В Максиме еще двадцать чехов, мы уже хорошо притерлись друг к другу — как думаете, может, еще кое-кто с нами пойдет? Лагош не пойдет, он насчет Легии подумывает, а другие пойдут. Может, и из венгров кто, и из немцев? — Ганза живо повернулся к Вайнерту. — Курт, не пойдешь с нами? Чешский ты знаешь, по-русски тоже договоришься, и рабочий ты человек. Неужели торчать здесь до весны и сплавлять лес для Керенского? Благодарю покорно! Я воду не люблю. У меня от нее кишки сводит.
— Я попробую поговорить с немцами, — отозвался Вайнерт. — Большой надежды нет, но попытаюсь.
— Хорошо, — сказал Долина, — попробуй, да еще возьми на себя трех ребят, с которыми ты дружишь, а я переговорю с венграми. Жил я одно время в Пеште, как-нибудь объяснюсь.
Бартак улыбался. Аршин собирается агитировать Вайнерта! Да Курт, еще когда жили в лесу, решил вступить в Красную гвардию, и они договорились, что пойдут вместе. Ну, ладно, по крайней мере ясно, что есть всамделишного в этом насмешнике Аршине.
Марфа поставила на стол самовар и чашки. Выщербленные, правда, но целые. Бартак читал вслух статьи из старого номера «Правды». Экономка подсела к столу, наблюдая за каждым движением его губ, и сияла. Долина и Ганза слушали внимательно. Вайнерт уставился на свою ладонь, точно подсчитывал мозоли. Курили махорку да прикидывали, как бежать из села Максим, хотя бы и прямо в Петроград, где все кипит, где каждая винтовка в умелой руке дорога, как жизнь. «Какая жизнь? — внезапно мелькнула мысль у Долины. — Да, конечно же, свободная, дуралей!» — ответил он сам себе.
Когда солдаты ушли, поблагодарив хозяйку за чай, Марфа подошла к Бартаку:
— Войтех Францевич, я люблю вас. Очень люблю. Артынюк это почувствовал, а вы нет, — произнесла она нерешительно. — И если вы едете в Киев, я — с вами. Женщин тоже принимают и оружие выдают.
Войтех погладил ее круглое плечо и задержал ее руку в своей. Марфа не шелохнулась. Ее красивое лицо сияло от радости.
— А наган в шкафу я берегу для вас, — сказала она позже, когда они ужинали за широким сосновым столом. — Командир должен иметь оружие. Я дам вам к нему триста патронов — набрала понемногу у Артынюка.
Кадет засмеялся.
— Спасибо, спасибо, Марфа Никифоровна. Вы золото!
— На что вам золото, Войта, дорогая вы моя душа. Держитесь живого человека, держитесь живого, говорю!
* * *
Андрей Николаевич Артынюк возвратился на несколько дней в село Максим. Когда он ввалился в комнату, усы и борода его были еще покрыты инеем. Войтех Бартак работал в лесу с пленными. Они все еще свозили бревна к Десне. Лесничий выслушал доклад об этом с удовольствием и стал рассказывать о том, что творится в Киеве. С насмешкой, притаившейся в морщинках у серых глаз, он рассказал, что большевики тайно копят силы, что поэтому город все время в тревоге, правительство беспрерывно заседает или пьянствует, а на улицах стреляют. Чехословацкие легионеры под Киевом собираются помочь правительству, если большевики все-таки поднимут голову. Артынюк, рассказывая, смеялся и пил водку — уже пятую рюмку осушил, губы его лоснились от жирной колбасы. Марфа, чтобы не смотреть на него, водила взглядом по черному бревенчатому потолку и слушала, словно во сне.
— Жаль, что вы так глупы и упрямы, а то мы могли бы вдвоем порадоваться тому, как хорошо оборачиваются дела, — словно между прочим бросил Артынюк. — А теперь уже я не хочу, нашел себе вдовушку в Киеве, покрасивее вас, и может, ей еще и ваших двадцати пяти нет. У нее дом и усадьба под Калачом, а ваш покойный супруг был всего лишь лесничим, как и я. Так вам и надо, нечего было хитрить. Она и на пианино бренчать умеет, и модные песенки петь — французские, немецкие, даже арии из оперетт. А вы что — разве только мужицкие песни, вас от этого быдла и не отличишь… Совсем вы забыли, что война отняла у русских женщин по меньшей мере пять миллионов молодых мужчин, и это еще не конец, душенька!
Глаза у Марфы были как черное стекло. Артынюк умолк, презрительно махнул рукой и проворчал:
— Ступайте в кухню, мне необходимо поразмышлять, вы ведь не знаете, что это такое. Когда придет «австрияк», пошлите его ко мне. Я ему газеты привез и дам работу. Не хочет жить как офицер, пусть гнет спину до упаду. Адью, дурочка!
Марфа с ненавистью и презрением смотрела на Артынюка, и в голове у ней мелькали мысли, подогреваемые словами Артынюка. Она думала: этот дурак воображает, что может все. Это ведь только петух — подмигнет курице, она и присаживается. Ладно, воображай себе, дождешься и ты пули в лоб! Я ведь не забыла, что ты рассказывал о женщинах Диканьки! Марфа грохнула дверью и загремела на кухне сковородками, сердито выкрикивая что-то. Андрей Николаевич удовлетворенно прислушивался к ее буйству, победно усмехаясь. Пусть бесится, нахалка! Он-то сжалился над ней, над вдовой приятеля, оказавшейся в беде, а она как камень. Ну теперь-то он ей показал, что на ней свет клином не сошелся. Она и правда уже не нужна ему. Здесь, в селе Максим, сгодится и учительница Шура — не хуже всякой другой, но теперь уж и в ней он не нуждается. Дуры деревенские! Скоро на вас и смотреть-то не станут — по полдюжины таких на мужика. Он встал и, хихикая, подошел к кухонной двери.
— Чайник! — крикнул он. — И еще колбасы. Быстро! Ждать я не намерен!
Марфа даже не оглянулась. Развела огонь под чайником, взяла из буфета колбасу, отрезала кусок и бросила в деревянную тарелку. Андрей Николаевич из-под косматых соломенных бровей следил за ее действиями. А все же она красива. Надо бы как-нибудь напоить ее, тогда, поди, уступит, неблагодарная. Он увез ее из Диканьки, найдя ее рыдающей над похоронной. Полгода кормит ее даром, да еще рублики подкидывает в надежде, что она окажется благодарной — а что она? Сразу видно — из казацкого племени, дура темная. Гайдамацкая сукина дочь! Или она и впрямь не может забыть своего Кочетова? Артынюк вернулся к столу, начал рыться в бумагах, которые ему подготовил кадет-»австрияк», и понемногу успокоился. Хорошо работает матушкин «молодец». Жаль, что придется возвратить его австрийскому императору. Он, Артынюк, предпочел бы сделать его своим помощником, тогда бы сам переехал в Киев на постоянное жительство.
Андрей Николаевич подкрутил усы, пригладил бороду. А ведь я, собственно, хороший начальник. Людей не бью? Не бью. Шуру насиловал? Нет. Правда, в первый-то раз она сопротивлялась, потом ревела — ну, так уж водится у женщин. Конечно, зря я сказал, что выживу ее из школы, если она не согласится, но я не мальчик, сам, пожалуй, не справился бы… ха! Артынюк вдруг вспомнил, что привез из Киева несколько граммофонных пластинок. Весело занялся ими, выбрал наконец «Измайловский марш». Первые же аккорды ударили по сердцу — Андрей Николаевич вытянулся и застыл, словно ожидая, что сейчас проследует мимо него сам царь со своей большой свитой, и великие князья, и вельможи, все в золоте и великолепии. Ему стало легче.
Экономка внесла чайник, потом сходила за колбасой. Когда она вернулась, Артынюк жестом задержал ее и сказал примирительно:
— Марфа Никифоровна, я полагаюсь на вашу честность. Живем мы вместе достаточно давно, хотя и не как муж с женой, а как два монаха в одной келье. Я получил в Киеве распоряжение вернуть пленных ко всем чертям в Дарницу. Господа из военного округа думают, что это так просто. Однако не подчиниться им я не могу: сбыт леса в их руках.
Марфа, в длинной синей клетчатой юбке и льняной полосатой кофточке, стояла посреди комнаты, готовая уйти в любую минуту — красивая, полногрудая, — и в темных глазах ее что-то вспыхивало. Она ответила начальнику только кивком головы. Он продолжал:
— В мое отсутствие с пленными никто ничего не сделает. Скажите это тем, кто за ними придет. В крайнем случае пусть перепишут пленных да отправляются восвояси. Мне пленные нужны еще на всю весну. К Десне свезена только половина заготовленной древесины, да еще много осталось несрубленного. В Максиме я на эту работу мужиков не найду, а обмен пленными может растянуться на целый год. Наши же солдатики — что с них возьмешь? Закатится домой, сделает бабе младенца, только его и видели!
— А если эти люди не отвяжутся и захотят немедленно увести пленных?
Артынюк выпучил на Марфу глаза. Если бы да кабы!
— Ладно, — буркнул он. — Пусть тогда Войта даст им несколько человек, только не всех. До вскрытия Десны надо свезти к реке весь лес. Я сам ему скажу до отъезда.
— Куда вы едете-то? Рождество скоро.
— В Киев, по служебному делу. Пробуду там две недели. А вы присматривайте за Францевичем, чтоб лес не продавал и вообще… Я оставлю вам деньги для пленных, на душу по пять рублей. Войте дам сам — сто рублей отвалю, пусть пользуется моей добротой. До войны сто рублей было целое состояние, а теперь, когда большевики ввели свои деньги, а Центральная рада — свои, мне слово «рубль» и произносить-то не хочется. А звучало так прекрасно, означая счастье!
