— Не забывайте, он пленный!
Марфа смеялась ему в лицо.
— А вам-то что? Жена я вам, что ли? Ваша жена умерла от тифа, моего мужа убили австрияки в Тарнополе, отчего же вам не приходит в голову спросить меня, а не подумать ли нам о свадьбе? А до той поры я буду делать, что мне нравится, понятно? Вот захочу и полюблю нашего Войташу, я ведь ненамного старше его. Правда, Войтех Францевич?
Андрей Николаевич стучал по столу и, багровея, восклицал:
— Слыхал, Францевич? Не был бы я вдвое старше тебя, уж она бы меня из рук не выпустила, а так, язва, воображает, что и десятки мало за поцелуй!
Экономка гневно сверкнула темными глазами:
— И не стыдно вам так говорить при молодом человеке? Он конечно понимает, что вы просто бахвалитесь. Только вы бы, миленький, не бегали за каждой юбкой!
— Ну и бабы теперь! А все революция виновата, — кричал Артынюк. — Забрали себе в голову свободу… Ты знаешь, что Марфа Никифоровна газеты читает? И даже большевистские? Вот позову как-нибудь полицию… Ни к чему служанке образованность!
— Почему же ей нельзя читать газеты, Андрей Николаевич? — возразил гусар. — Образование полезно и для женщин. Марфа, покажите мне когда-нибудь, что вы читаете!
— Ох, дорогой! — вскричал лесничий. — Что это вам взбрело в голову! Такие бабы, как Марфа, подняли недавно в Диканьке бунт. Мужей у них на фронте поубивали, вот и некому было держать их в узде, бабы и взбесились. А откуда они набрались? Из газет да от одного двадцатилетнего жеребчика, красного комиссара. Парочку из них он сагитировал, и они пошли за ним, как стадо. Графа убили, графиню усадили в сани, мужик полузамерзшую ее довез до Чернигова. Только недолго они радовались — Центральная рада послала туда гайдамаков, те с них спесь-то посбили, а комиссара повесили на акации. Вы слышите, Марфа Никифоровна?
— Слышу, да вот думаю, что же это вы не все рассказали, — вызывающе засмеялась экономка. — Тогда уж доскажите, что в ту ночь, когда гайдамаки повесили парня нагишом и расползлись по хатам, где бабы в постелях прятались, ворвались в Диканьку красногвардейцы и переловили всех гайдамаков до единого — те даже штаны не успели натянуть. Потом их всех побросали в Десну. Вот так разделались с ними, по-вашему, глупые бабы из Диканьки.
Андрей Николаевич помрачнел. Налил водки, выпил. Мясистая его физиономия, обрамленная светлой бородой, набрякла. «Дурак», — подумал о нем Бартак и ласково поглядел на солнечную Марфу. Она приняла этот молодой взгляд как добычу и, не сказав более ни слова, вышла из комнаты. Лесничий этого не заметил, обхватив подбородок ладонями, он бормотал проклятия. Вдруг он поднял голову и пристально посмотрел на Бартака.
— Беги из этой страны, юноша, человеческое счастье ушло из нее окончательно. Гайдамаки — варвары. Если бы мы, русские, не принесли сюда немного цивилизации, люди бы здесь до сего дня жили как дикари, как во времена Хмельницкого. Говорю тебе, беги отсюда! Не будь я лесничим в казенном лесу, поступил бы так же. Пошел бы с тобой, парень. В Таганроге, у моей матери, иная жизнь, тебе бы там остаться. Ты мне здесь очень нужен, но я боюсь за твое будущее.
Андрей Николаевич, говоря, раскачивался на лавке из стороны в сторону, обвисшие усы прикрывали его кроваво-красные губы. Пальцы у него одеревенели настолько, что он не мог развязать кисет с махоркой. Войтех Бартак помог ему скрутить цигарку и зажечь ее. Артынюк что-то прохрюкал, глубоко затянулся — и глаза его заметно протрезвели.
— Собственно, в Таганрог тебе незачем, голубчик, можешь податься прямо домой. Приезжал ко мне из Чернигова губернский лесничий, говорил, пленных будто будут возвращать на родину в обмен на наших. Тогда я пошлю в лес наших хохлов.
— Они вам дороже обойдутся, чем мы, — заметил Бартак.
— А я не стану делать себе в ущерб, голубчик, ей-ей не стану. После войны у мужиков характер будет мягче, чем у твоих пленных, спасибо скажут, что дома останутся. Красные тоже о пленных заботятся — под видом, что жизнь вашу облегчить хотят. Предприятия и учреждения, где вы работаете, не должны мешать вам организоваться политически — понимаешь, политически! Ты кадет, без пяти минут офицер, тебя политика не касается, зато твои парни — им палец в рот не клади, откусят! А сержанты ваши, чех Долина и немец Вайнерт, смотрят на меня так, словно я большая сволочь, чем они сами. К счастью, организации пленных разрешены пока лишь в Московском военном округе, не на Украине, но скоро и до нас дойдет, а Центральная рада, конечно, согласится, чтобы вас выпроводили…
— Ваша песенка мне очень приятна, Андрей Николаевич, — засмеялся Бартак, — но не так-то быстро дойдет все это до нас. Уж вы об этом позаботитесь!
— Иди ты к черту, приятель, к самому царю всех чертей! О том, что у меня работают пленные, известно. И если не придут петлюровцы, чтобы отправить вас в Австрию, или красные, чтобы сделать из вас большевиков, то уж обязательно припожалует чешский легионер и мобилизует вас в Легию.
Артынюк вдруг замолчал, выкатив на гусара глаза. Мысли его ворочались тяжело, словно он вкатывал каменные глыбы на гору. Внезапно спросил:
— А почему ты еще не вступил в чешскую Легию, а? Или ты не патриот? Или ты больше венгр, чем чех, а, гусар? Сколько раз я об этом думал… Загадочный ты человек. Моя мамаша, правда, поет тебе хвалу, дескать, в лагере его притесняли венгерские офицеры, кричали — не место чеху среди нас! Однако старуха могла ошибиться, может, разум у нее слабеет. Скорее всего подкупили ее твои двадцать лет…
Бартаку хотелось как можно больше выведать у начальника, необычайно разговорчивого сегодня, и он сказал наудачу:
— Матушка ваша характером напоминает мою маму, и я люблю ее, как родную. Одному мне она позволила заходить к ней домой в любое время. Кроме полковника графа Апони, она не принимала никого из мадьяр. Но когда граф сказал однажды, что перед последним боем, в котором мы попали в плен, он получил приказ о присвоении мне звания офицера, а в бою потерял его, ваша мама рассердилась. Граф потом нашел этот приказ и отдал его мне, но здесь он мне ни к чему, лучше я останусь для вас кадетом. Мне с моими ребятами лучше, а если я сообщу вашим властям, что я поручик, меня, возможно, отправят обратно в офицерский лагерь.
Андрей Николаевич покачивал головой, с недоверием рассматривая Бартака. Опять надо думать, а это ох как тяжело… Все это он уже слышал от матери. Странный парень — офицер, а среди офицеров чувствует себя чужим. В царской армии тоже такие были… Надо бы доложить, но кому? И зачем? Тот мрачный немец, сержант, который замещает кадета, более опасен. Черт знает, о чем он все время думает… Вероятно, о побеге. Нет, нет, он оставит у себя Бартака, даже если б он был австрийским генералом. Тем более что в Максиме не с кем и поговорить, а чешский молодец — парень образованный, красавчик и в водке толк понимает. А что газеты почитывает — так пускай себе, будет что дома порассказать. А вдруг он большевик? Э, среди австрийцев большевиков нет, у австрийцев дисциплина! Артынюк налил Войтеху водки и начал толковать о том, что пленных надо перевести на зиму в село. Хлопцы поправятся, немного отъедятся и весной будут валить лес как дьяволы. Руки у них словно для того и сотворены.
— Друг, Войтех Францевич, вы позаботитесь об этом, не правда ли? — сказал Артынюк, хмуря хитрые глаза. — Спать будете у меня, есть за одним столом со мной. Марфа вам приготовит комнатку за кухней, сама пусть спит в кухне, а Наталья с Нюсей переселятся в каморку на чердаке. А скучно станет с пятидесятилетним стариком, я позову учительницу Шуру. Глупа, да молода, рада будет к мужчине приласкаться, пожалуй, научим ее и в карты играть. Так мы и этой язве Марфе отплатим. У меня глаз наметанный, она за тобой охотится. Твое счастье, что тебе на это плевать, а то пришлось бы каждый день бить вдовушку по нахальной физиономии, а разве интеллигентному человеку приятно бить женщину? Ее муж, мой приятель Иван Кочетов, не умел — и вот видишь, недостает ей этого. И в город будем вместе ездить, научу тебя с евреями торговать, и заживем мы отлично!
Артынюк умолк, опять зажмурил глаза и прислонил голову к стене.
Войтех согласился на перевод пленных в село. Он приведет их завтра же. Починят сарай, в котором жили до того, как их отправили в лес, и им здесь будет лучше, чем в заснеженном темном лесу. Он решил ехать безотлагательно и подготовить людей к возвращению в Максим. Надо еще уведомить экономку… Хотел было сказать об этом Андрею Николаевичу, но тот, упершись затылком в бревенчатую стену и разинув рот, крепко спал. Бартак потянул его за бороду, тот не шелохнулся. Войтех встал. За дверью, в темных сенях, стояла Марфа, глядя на него подстерегающим взглядом.
— Вот как! — удивился Бартак. — Неужели подслушивали?
— А вам-то что? — раздраженно отрезала она. — Начальник орал, как в лесу, а мне хотелось знать, что он там вытворяет.
