Найджел посмотрел на могильные плиты. Сколько несбывшихся надежд и мечтаний погребено в земле? Сотни. Тысячи. Слева от него тянулись в три ряда грандиозные, аляповатые мавзолеи, символы викторианской одержимости смертью и скорбью, мрачные памятники умершим и ныне забытым. Здесь великие жители Лондона девятнадцатого века нашли свое последнее пристанище, многие из них были похоронены в склепах, а не в земле. Найджел видел вдалеке готические очертания англиканской церкви, с катакомбами под ней. Он спускался туда однажды, и каждая тревожная секунда доставляла ему удовольствие, особенно когда экскурсовод по секрету сообщил, что иногда бальзамирующие вещества не могут справиться со своей задачей, и тогда погребенные тела взрываются, а отходящий газ, возникший в результате разложения, воспламеняется. Экскурсионная группа одновременно вздрогнула и рассмеялась.
Кладбище Кенсал-Грин являлось одним из любимых мест Найджела, с ним соперничало только кладбище Хайгейт с его жутким великолепием. «В викторианскую эпоху знали, как оформить смерть, — подумал он. — Не то, что мы. Теперь мы сжигаем трупы, а потом едва ли можем найти достойное применение пеплу. Через пятьдесят или сто лет у специалистов по генеалогии просто не останется могил, чтобы изучать следующие поколения, не будет эпитафий, которые они смогут разыскивать и расшифровывать, как и не останется писем, какие можно читать и изучать. И все благодаря электронной почте. Теперь нет ничего постоянного, все живут сегодняшним днем».
Найджел осмотрелся по сторонам, обвел глазами качавшиеся на ветру деревья, спутанные ветви кустов и бесконечные покосившиеся ряды огромных, потрескавшихся статуй и могильных плит. Вокруг не было ни единой души. Лишь тысячи мертвых. Это все равно, что попасть в затерянный мир. Только далекий гул машин, перебиваемый воем сирен. Ни на минуту не затихающие звуки Лондона свидетельствовали о том, в каком столетии он находится. Как тут хорошо, вдали от выхлопных газов и шумных улиц. В центре Лондона осталось мало таких природных оазисов, подобных мест, где можно предаваться молчаливому созерцанию: кладбища, площади в жилых кварталах с частными садами и маленькие парки. Найджел знал, что сто пятьдесят лет назад это кладбище располагалось за чертой города. По этому поводу существовала версия. Заполненные до отказа кладбища в центре города начали извергать свои разложившиеся останки и дурные зловония, которые, по мнению многих, стали причиной болезней. Новые кладбища строили вне города. Одно из них находилось в Бруквуде. К нему даже тянулась транспортная ветка — железная дорога Некрополис, по ней из города доставлялись умершие. Но вскоре Лондон с его ненасытным аппетитом поглотил окружавшие его земли.
Найджел посмотрел на часы. Он вытащил из кармана пальто лист бумаги, вырванный из блокнота. «Участок 103, — прочитал он. — Могила Корнелиуса Типледи, архитектора, 1845–1885». Он должен выяснить, являлся ли Корнелиус Типледи прапрапрадедом его клиента. Для этого ему нужно проверить надписи на могильных камнях, где встречалась та же фамилия, это помогло бы ему отыскать других родственников и подтвердить, что перед ним тот самый человек. Эпитафия в стихах могла бы послужить хорошим дополнением к сухой генеалогической информации, какую ему удалось раскопать, и продемонстрировать, как хорошо он справился с работой. Найджел хотел, чтобы люди знали: он трудится на совесть. Возвращаться в бизнес — занятие не из легких.
Участок 103, как он и предполагал, находился вдали от дорог, в заброшенной части кладбища, где росли высокая трава, маленькие деревья и лишайники. Найджел перепачкал ботинки, пока осматривал могилы. Когда он добрался до участка 103, снял очки, протер их краем пальто, снова надел на нос и присел на корточки.
Могила ничем не примечательная. Стандартная для своего времени, с плоским серым могильным камнем. Семейство Типледи не любило заниматься показухой. Но как Найджел и боялся, надгробная надпись стерлась, и прочитать ее невозможно. Он даже не сумел разобрать имя, лишь очертания большой буквы К, что по крайней мере придало ему уверенность, что записи в похоронной книге верны и где-то тут, у его ног, лежал Корнелиус, точнее, то, что от него осталось. Найджел осторожно провел пальцем по выбоинам в камне, он почти различил остальные буквы, хотя и не видел их. Заметил, что под именем другие буквы, хотя подпись короткая. Похоже, его семья была немногословна. Это даже к лучшему.
Найджел снял с плеча сумку, расстегнул ее и вытащил зеркальце для бритья. Он купил его у парикмахера на Джермин-стрит, когда был еще студентом. Найджел приблизился к могиле сбоку, стараясь не становиться на соседний участок, и повернул зеркальце под углом в сторону неба так, чтобы оно отбрасывало свет на могильный камень. Он уже применял данный метод раньше, и с большим успехом, используя отраженный солнечный свет для того, чтобы буквы отбросили тень и появился объем. Но тогда у него в распоряжении было солнце. На сей раз уже через несколько секунд Найджел осознал тщетность своих попыток. У него не было фонарика для усиления эффекта, к тому же в этом случае ему понадобился бы еще человек, а вытащить кого-нибудь на кладбище среди рабочей недели нелегкая задача. К счастью, он знал другой, более простой, метод.
Найджел убрал зеркальце в сумку и украдкой огляделся. То, что он собирался сделать, не только вызвало бы неодобрение в кругах генеалогов, это стало бы настоящим оскорблением, таким же, как порча документов или облизывание пальцев перед тем, как прикоснуться к древнему манускрипту. В консервативном, педантичном мире фамильной истории это равносильно осквернению могил и является предметом оживленных дебатов на генеалогических форумах в Интернете.
Найджел пригладил рукой густые черные волосы, убрав со лба челку. Вокруг по-прежнему никого не было. «Вот и славно, — подумал он, — а старый Корнелиус все равно не станет жаловаться, как и его семья». Он поймал себя на мысли, что находится примерно на том же месте, где в свое время стояли скорбящая вдова и дети Корнелиуса. Кислотные дожди, птичий помет, лишайник принесли камню больше вреда, чем вещество, которое он собирался использовать. Кроме того, у Найджела не было под рукой материалов, чтобы сделать слепок с надписи. Вместо этого он достал из сумки флакон с пеной для бритья и резиновый валик.
Найджел потряс банку и выдавил немного пены на могильный камень. Правой рукой он растер пену так, чтобы вся поверхность камня была покрыта тонким слоем. Затем взял валик и аккуратным движением слева направо, как при мытье окон, убрал пену. Пена была стерта за исключением тех мест, где она попала в углубления надписи.
Он отступил. Чистое бритье выполнило свое дело — теперь надпись была видна:
Корнелиус Типледи. 1845–1885. Он был истинным христианином, слугой Господа, преданным мужем Джемаймы и заботливым отцом. В смерти он обрел истинную веру. Мы всегда будем помнить о тех, кто спит вечным сном и ждет часа воскрешения.
Джемайма. Значит, все правильно. Последнее пристанище Корнелиуса найдено. Теперь у Найджела достаточно информации о его жизни, чтобы составить отчет для клиента. Он переписал эпитафию в блокнот, убрал инструменты в сумку, а затем не удержался и осмотрелся по сторонам. Ни души, лишь вдалеке слышалось безумное карканье ворон, да ветер шелестел листвой деревьев.
Прежде чем уйти, Найджел бросил виноватый взгляд на могилу, испачканную пеной. Содержащиеся в ней химикаты могли проникнуть сквозь трещины в камне и способствовать его разрушению. В очередной раз он посмотрел на серое утреннее небо. «О солнце можно забыть, — вздохнул Найджел. — Сейчас мне необходим проливной дождь».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Хизер ждала Фостера в прозекторском помещении в Кенсингтоне. Приближался полдень. Наконец он появился с опозданием после допроса двух обкуренных подростков, которые обнаружили труп.
— Они что-нибудь видели? — с надеждой спросила Хизер.
По лицу Фостера она сразу поняла, что все безрезультатно, в его взгляде проскальзывало презрение. Морщинистое, помятое лицо Фостера потемнело, рот искривился, а грустные карие глаза сощурены. Его незабвенная подруга из далекого прошлого однажды заявила Фостеру, что по его лицу можно читать мысли, и он до сих пор не решил, был ли это комплимент или оскорбление.
— Они бы и родную мать не узнали! — бросил Фостер. — Я оставил их с художником. По дороге к церковному двору они встречали каких-то людей. Но если учесть, что они были совсем обкурены, не удивлюсь, что в результате у нас получится фоторобот Большой Птицы [1].
Фостер и Дженкинс надели маски, закрывавшие рот и нос, глубоко вздохнули и вошли в чистое, выложенное белоснежным кафелем помещение. В воздухе висел тяжелый запах дезинфицирующих средств, казался почти осязаемым, но даже ему не удавалось заглушить зловония смерти и разложения. Двое сотрудников морга работали над голым безруким телом Джеймса Дарбишира, лежавшим навзничь на секционном столе. Грудная клетка пока не вскрыта. Фостер обрадовался: он хотел осмотреть тело таким, каким его нашли, прежде чем Карлайл снимет с него, как с фрукта, кожу и обнажит внутренние органы. Иногда Фостер приходил сюда, а органы уже лежали в металлических мисках. Он мог перенести вид смерти, смотреть на трупы, изучая их, независимо от того, насколько они были изуродованы. Но вид того, как тело режут, а потом сшивают, всегда вызывал у Фостера тошноту. Поэтому он предпочитал осматривать труп до вскрытия, а затем читать о полученных результатах.
