– Каждый из нас, как он это понимает, так оно для него и есть. Возможно, мой внук поймёт об этом иначе, чем понимаешь ты или я. Помнишь, у Гераклита: «Если бы у слепого спросили, что такое зрение, то он бы ответил, что зрение – это слепота».
– Папа!
– Что?
– Я не об этом собиралась говорить. Хотела поздравить тебя с днём рождения и сказать, что семьдесят – цифра ужасно внушительная. Тебе – семьдесят! Подумать только!..
– Подумаю, – обещал я. – Привези внука, и мы с ним побеседуем.
– Отлично, папа, только приготовься к тому, что Дани закидает тебя вопросами.
– Я хорошенько разомнусь.
– Целую тебя.
– Ладно.
– И маму.
– Хорошо.
Опустив трубку, я послушал тишину, а потом подумал, что цифру «70» можно оценивать двояко: и как сумму, составленную из семи десятков, и как семёрку, прижатую к бессмысленному нулю. Мои семьдесят – сморщенная кожа, ослабевшая память, путаные мысли… словом, изумительный итог.
Семьдесят лет! Время…
Я взглянул на стенные часы, подумал: «Хоть бы стрелки часов остановились».
6:23.
Распахнув окно, я выглянул наружу.
Одинокое облако, низко кочевавшее над крышами домов, неожиданно подбросило себя высоко в небо – и там, устало потянувшись, вдруг сникло и тихо растаяло. Добродушно шумела улица, со стен домов на тротуары сползали утренние тени, на которые наступали люди, губя их под своими ногами. Невысокий полный мужчина катил по улице бочку. «Возможно, бочку он стащил у Диогена», – подумалось мне. Из подъезда приземистого дома выбежал охваченный животной страстью обезумевший кот и, нагнав заметно растерявшуюся кошечку, принялся настойчивым и невероятно оглушительным воплем требовать у юной особы порцию сиюминутной любви. Под фонарным столбом остановилась старушка и, будто что-то выпрашивая у неба, потянулась к нему худыми узловатыми ручками. Старушку я узнал. По утрам она появлялась возле мусорных баков, чтобы подкормить уже поджидавших её уличных кошек. Я подумал, что, наверно, в день смерти этой женщины добрая половина кошачьего населения Тель-Авива погрузится в тоску и безутешно-отчаянное рыдание от одной лишь догадки, что вдруг превратилась в неутешных сирот. Старушка скрылась за углом, а её место под фонарным столбом занял большой белый лабрадор. Вдруг он задрал кверху голову и острым взглядом прицелился в моё окно. «Тот самый», – подсказала мне память.
Две недели назад на площади возле мэрии моё внимание привлекла элегантно одетая дама, которая сидела за столиком уличного кафе и пила гранатовый сок. Большой белый пёс лежал в тени столика и смотрел на меня таким откровенно-оценивающим взглядом, будто давно ждал нашей встречи.
– Чего тебе? – спросил я у него, подходя поближе. В ответ пёс (тот) прорычал что-то неразборчивое.
– Что это он? – спросил я у дамы.
– Цицерон посчитал своим долгом высказаться, – не поднимая головы, пояснила дама.
– Цицеро-он… – с уважением проговорил я. Не так уж часто удаётся повстречать оратора такого калибра.
Дама поднялась, бросила на столик несколько монет по десять шекелей и, пряча лицо, позвала оратора к себе. Тяжело ступая, дама пересекла площадь и, подойдя к длинной чёрной машине, распахнула заднюю дверцу. Цицерон запрыгнул на сиденье и, прижав голову к оконному стеклу, показал мне язык.
Женщина ухватилась за руль…
Никакого сомнения: теперь под уличным фонарём стоял тот самый пёс. Ворочая белками глаз, он всё тем же оценивающим взглядом посматривал на моё окно, и я подумал, как удивительно похожи выражения, проступающие в глазах животных и людей. Впрочем, с кем поведёшься…
Я приветственно помахал Цицерону рукой. В ответ тот пренебрежительно зевнул, а потом, опустив глаза, побрёл дальше.
Телефон.
Ни слова.
Ни звука.
Чьё-то дыхание – лишь это.
Щелчок опавшей трубки.
Тишина.
Послушав тишину, я подумал: «Мир опустел». Через минуту решил: «Мир померк». Через две минуты определил: «Мир превратился в безликую отвлечённость». Через три минуты изумился: «А как же мир без меня?» Через четыре минуты я спросил у себя: «А я без мира?» Через пять минут пришёл к выводу: «В конце концов, весь я – в этом мире, а весь он – во мне, и если лопнет моё сердце, то вместе с ним погибнет и мир». Через шесть минут я вспомнил Бротигана: «Ничего, кроме везения, не нужно».
Внезапное чувство тревожного волнения заставило меня оглянуться на трубку телефона. Она молчала. И всё же (я это невольно различил) в комнате послышалось движение звуков, уже где-то и когда-то мною слышанных.
«Вы?!» – затравленно посмотрел я вокруг.
Будто липучки, ко мне пристали строки из прочитанной накануне книги: «Не будем стараться повторять жизнь, не будем лгать сами перед собою. А что нет старых тревог и волнений, и, слава Богу!»
Я перевёл взгляд на моё пианино.
Инструмент стоял на обычном месте.
Мой старый дружище…
Мой говорящий instrumentum vocalis…
Мне исполнилось пять лет, когда сосед по лестничной клетке признался моему отцу в том, что его дуэт с Израилем не сложился и что спеться он надеется с Америкой; мы же, если того хотим, его пианино можем оставить у себя.
Сосед улетел в Америку, а инструмент перебрался к нам.
– В жизни оставляют и не такое, – объяснил отец и повёл меня к учителю Фридбергу на прослушивание.
– То, что надо! – сказал про меня учитель Фридберг, и мы стали готовиться к поступлению в музыкальную школу.
К господину Фридбергу я приходил три раза в неделю, а дома после ежедневной гимнастики для пальцев – гамм и арпеджио – по два-три часа разучивал пьесы. Бывало, просыпаясь по ночам, я садился за пианино и, надёжно придерживая ногой левую педаль, наигрывал какой-нибудь этюд или сонатину. С появлением пианино музыка в наш дом внесла несколько дополнительных градусов взаимного обожания.
Через год мои пальцы легко брали дециму, а спустя два года я решился на свой первый домашний концерт.
Мама ликовала, а отец моё исполнение до-мажорной сонатины Клементи записать на кассету, которая одиннадцать лет хранилась в синей пластмассовой коробке.
Перед уходом гости, приятели отца из оркестра Тель-авивской филармонии, прикрепили над моим пианино плакат: «ТО, ЧТО ОТНИМАЕТ У ЧЕЛОВЕКА ЖИЗНЬ, ВОЗВРАЩАЕТ МУЗЫКА. (Генрих Гейне)».
Я разглядывал плакат.
– Твой первый приз за усилие и жертвенность, – объяснил отец.
О чём говорил плакат, я не понял. И что такое «жертвенность» – тоже не понял.
Одно я в тот вечер всё-таки понял: жизнь – это то, что ощущаешь в данную минуту.
Я вернул взгляд на улицу.
Возле прачечной стояла глухонемая Малка. Она беседовала с небом, и её губы вздрагивали. Я задумался над тем, можно ли передать дрожание губ через музыку, но отвлекла возня за входной дверью. Вспомнил: должен был прийти поэт Зив Росин.
– Входи! – крикнул я.
Дверь не открывалась.
– Входи! – повторил я.
Дверь не открывалась.
Я пошёл открывать.
На пороге стоял Цицерон.
Я посторонился.
Разжав зубы, пёс вывалил на пол листок бумаги.
Я нагнулся к листку, прочёл: «Винюсь перед собой, винюсь перед вами».
Цицерон продолжал стоять с вывалившимся из пасти широким языком.
– Мучает жажда? – спросил я.
Животное не двигалось с места.
– Ожидаешь услышать ответ?
Пёс язык убрал и вновь показал зубы. Я понял, что доверительного разговора между нами не получится.
– Уходи! – Я захлопнул дверь и вернулся к окну.
Возле припаркованной у тротуара длинной чёрной машины стояла пожилая дама в блестящей накидке. Я вздрогнул. Так вздрагивают, когда знаешь, что тебе предстоит испытать неминуемую боль.
– То самое лицо… – пробормотал я. – Ведь то самое…
К чёрной машине подбежал Цицерон.
Распахнулись дверцы.
Машина сорвалась с места.
Вдруг ощутив себя существом, угодившим в ловушку, я отпрянул от окна и повалился в кресло. В памяти заворошились залежи из прошлого —
этюд Листа № 3,
элегия Массне,
девушка Юдит, волосы которой пахли духами «Chanel № 5».
Прошлое…
Я взглянул на часы.
Секундная стрелка неумолимо подталкивала себя в будущее.
Время…
Оно то – что когда ночь.
И то – что когда день.
И то – что когда цветут апельсиновые деревья.
И то – что когда с деревьев опадают листья.
И то – что когда стал человек.
И то – что когда человека не станет.
И то – что целиком умещает в себе жизнь.
И то – в чём жизнь целиком не умещается.
И то – что…
Моё время – это то, что «теперь», и что через мгновенье «теперь» уже не будет.
На коленях вздрогнула записка.
«Винюсь перед собой, винюсь перед вами» – что это значит?
Я думал.
Я гадал.
Мысли не шли.
Слова не находились.
Я закрыл глаза – почудился (послышался) запах духов «Chanel № 5».
Здесь…
Сейчас…
Зачем?
Я открыл глаза.
6:44.
Подумал: «Стрелки часов удаляют меня от моей жизни. Уже? Разве уже?»
Не хочу.
Пока ещё нет.
«Может, сорвать с часов стрелки, и тогда…»
