Русский медленно нагнулся, поднял кирку. Штайнбреннер сделал шаг назад. Готовый выстрелить. Но русский не выпрямился. Опять начал долбить землю в яме. Штайнбреннер осклабился:
– А ну, ложись.
Русский отставил кирку, лег в яму. Лежал, не шевелясь. Несколько комьев снега упали на него, когда Штайнбреннер перешагнул через могилу.
– В длину достаточно? – спросил он у Гребера.
– Да, Райке был невысокий.
Русский смотрел вверх. Широко открытыми глазами. В них словно бы отражалась небесная синева. Мягкие волоски усов возле рта трепетали от дыхания. Штайнбреннер оставил его некоторое время лежать. Потом скомандовал:
– Вылезай!
Русский выбрался из ямы. На пиджак налипла мокрая земля.
– Та-ак, – сказал Штайнбреннер, глянув на женщину. – Теперь пойдем копать могилы для вас. Не такие глубокие. Без разницы, сожрут ли вас летом лисы.
Раннее утро. Тусклая красная полоска проступала у горизонта. Снег хрустел; ночью опять слегка подморозило. Отрытые могилы казались до жути черными.
– Черт, – сказал Зауэр. – Чего только на нас не взваливают! С какой стати мы должны этим заниматься? Почему не СД[1]? Вот кто спецы по расстрелам. С какой стати мы? Причем уже третий раз. Мы же порядочные солдаты.
Гребер небрежно держал винтовку в руке. Сталь была очень холодная. Он надел перчатки.
– СД занято дальше в тылу.
Подошли остальные. Штайнбреннер единственный выглядел вполне бодрым и выспавшимся. Кожа светилась розовым, как у ребенка.
– Слушайте, – сказал он, – тут ведь телка есть. Оставьте ее мне.
– Почему это тебе? – спросил Зауэр. – Обрюхатить ее ты уже не успеешь, времени нету. Раньше надо было пробовать.
– Он и попробовал, – сказал Иммерман.
Штайнбреннер сердито обернулся:
– Откуда ты знаешь?
– А она его не подпустила.
– Много ты понимаешь! Да если б я захотел, эта красная телка была бы моя.
– А может, и нет.
– Хватит языком молоть. – Зауэр откусил кусок табаку. – Если он про то, что ему охота самому ее пристрелить, своими руками, так, по мне, и пускай. Я лично не рвусь.
– Я тоже, – вставил Гребер.
Остальные молчали. Светлело. Штайнбреннер бросил:
– Пристрелить… Много чести для этой шайки! Патронов жаль! Повесить их надо!
– Где? – Зауэр огляделся. – Ты где-нибудь видишь дерево? Или нам сперва еще и виселицу надо строить? А из чего?
– Вон они, – сказал Гребер.
Мюкке доставил четверых русских. Под конвоем – двое солдат впереди, двое сзади. Первым шел старик, за ним – женщина, дальше двое мужчин помоложе. Не дожидаясь приказа, они стали в ряд возле могил. Женщина заглянула в яму и только потом повернулась. На ней была красная шерстяная юбка.
Лейтенант Мюллер из первого взвода вышел из дома ротного. Он замещал Раэ на экзекуции. Смешно, однако формальности нередко еще соблюдались. Каждый знал, что четверо русских, возможно, партизаны, а возможно, и нет, – но их по всей форме допросили и вынесли приговор, реальных шансов уцелеть ни один не имел. Да и что тут, собственно, устанавливать? Ведь у них, говорят, было оружие. Теперь вот их расстреляют, по всей форме, в присутствии офицера. Будто им не все равно.
Лейтенанту Мюллеру было двадцать один год, и в роту его прислали полтора месяца назад. Он внимательно оглядел приговоренных и зачитал приговор.
Гребер смотрел на женщину. Та спокойно стояла в своей красной юбке перед могилой. Крепкая, молодая, здоровая, созданная рожать детей. Она не понимала, что там читает Мюллер, но знала, что это ее смертный приговор. Знала, что через считаные минуты жизнь, кипящая в ее здоровых жилах, оборвется навсегда, и все же стояла спокойно, будто не происходило ничего особенного, будто ее лишь слегка знобило на холодном утреннем воздухе.
Гребер увидел, как Мюкке с важным видом что-то шепнул Мюллеру. Мюллер поднял глаза:
– А после никак нельзя?
– Лучше так, господин лейтенант. Проще.
– Ладно. Делайте как хотите.
Мюкке шагнул вперед.
– Скажи вон ему, пускай снимет сапоги, – велел он старику-русскому, который понимал по-немецки, и показал на одного из пленных помоложе.
Старик сказал, что требовалось. Тихим голосом, почти нараспев. Другой, тщедушный, сперва не понял.
– Живо! – рявкнул Мюкке. – Сапоги! Снимай сапоги!
Старик повторил прежний приказ. Второй русский, наконец, понял и заспешил, будто был обязан разуться как можно скорее, да замешкался. Пошатываясь на одной ноге, стягивал сапог с другой. Зачем он так спешит? – подумал Гребер. Чтобы умереть минутой раньше? Русский снял сапоги, услужливо протянул их Мюкке. Добротная обувка. Мюкке что-то буркнул, показал вбок. Русский поставил туда сапоги и вернулся в строй. Стоял на снегу в грязных портянках. Из них торчали желтые пальцы, и он смущенно их поджимал.
Мюкке оглядел остальных. Обнаружил у женщины рукавицы на меху, приказал положить их рядом с сапогами. Потом секунду-другую смотрел на красную юбку. Целая, из хорошего материала. Штайнбреннер украдкой ухмыльнулся, но Мюкке не приказал женщине снять юбку. То ли боялся Раэ, который из окна мог наблюдать за экзекуцией, то ли не знал, куда потом эту юбку девать. Шагнул назад.
Женщина что-то очень быстро проговорила по-русски.
– Спросите, чего она хочет, – сказал лейтенант Мюллер. Он был бледен. Первая казнь для него.
Мюкке передал вопрос старику.
– Ничего она не хочет. Вас проклинает, и всё.
– Что? – громко переспросил Мюллер, ни слова не разобрав.
– Вас она проклинает, – сказал русский уже громче. – Вас и всех немцев, которые топчут нашу русскую землю! Проклинает ваших детей! Желает, чтобы ее дети однажды вот так же расстреляли ваших детей, как вы сейчас расстреливаете нас.
– Какая наглость! – Мюкке уставился на женщину.
– У нее двое детишек, – добавил старик. – А у меня трое сыновей.
– Хватит, Мюкке! – нервно вскричал Мюллер. – Мы не пасторы.
Солдаты стояли не шевелясь. Гребер ощупал винтовку. Он опять снял перчатки. Сталь холодом впивалась в пальцы. Рядом с ним стоял Хиршман. Лицо пожелтело, но он не двигался. Гребер решил стрелять в русского, который стоял дальше всех слева. Вначале, когда его назначали в расстрельную команду, он палил в воздух, но сейчас уже нет. Смертникам от этого никакой пользы. Другие думали так же, как он, и случалось, почти все нарочно стреляли мимо. Расстрел поневоле повторяли, а в результате пленных казнили дважды. Раз, правда, когда пули прошли мимо, какая-то женщина пала на колени и в слезах благодарила их за лишние две-три минуты жизни, что достались ей таким образом. Он не любил вспоминать ту женщину. Да теперь такого и не случалось.
– Целься!
В прицел Гребер видел русского. Усатого старика с синими глазами. Прицел делил лицо пополам. Гребер опустил винтовку пониже. Последний раз он отстрелил кому-то нижнюю челюсть. В грудь надежнее. Он заметил, что Хиршман направил ствол выше и собирается стрелять поверх головы.
– Мюкке увидит! Держи пониже. Вбок! – пробормотал он.
Хиршман опустил ствол.
Раздалась команда:
– Огонь!
Русский как бы поднялся, шагнул Греберу навстречу. Казалось, он весь выгнулся, как в выпуклом зеркале ярмарочного балагана. Выгнулся и рухнул навзничь.
Старика отшвырнуло в могилу. Только ноги торчали из ямы. Двое других мужчин просто осели наземь, где стояли. Тот, что без сапог, в последнюю секунду вскинул руки, защищая лицо. Одна рука тряпкой висела на сухожилиях. Никого из русских не сковали и глаза им не завязали. Забыли.
Женщина упала ничком. И была жива. Оперлась на руку и, подняв голову, неотрывно смотрела на солдат. Штайнбреннер скроил довольную мину. Кроме него, никто в нее не целился.
Старик-русский что-то еще крикнул из могилы, потом затих. Только женщина так и лежала, подперев голову рукой. Широкое лицо смотрело на солдат, она что-то шептала. Старик-русский был мертв, и никто уже не мог перевести ее слова. Она лежала, опершись на локти, словно большая яркая лягушка, неспособная двинуться дальше, и все шептала, ни на миг не отводя глаз от солдат. Едва ли она заметила, как сбоку к ней подошел раздосадованный Мюкке. Все шептала, шептала и лишь в последний миг увидела револьвер. Отдернула голову, вцепилась зубами в руку Мюкке. Тот чертыхнулся и левым кулаком вмазал ей в челюсть. А когда зубы разжались, выстрелил ей в затылок.
– Чертовски хреново стреляете, – буркнул Мюллер. – Целиться не умеете?
– Это Хиршман, господин лейтенант, – сообщил Штайнбреннер.
– Нет, не Хиршман, – сказал Гребер.
– Молчать! – гаркнул Мюкке. – Ждите, когда вас спросят.
Он посмотрел на Мюллера. Тот был очень бледен и не шевелился. Мюкке нагнулся к остальным русским. Одному из тех, что помоложе, приставил револьвер к уху и выстрелил. Голова дернулась и опять замерла. Мюкке сунул револьвер в кобуру, посмотрел на свою руку. Достал платок, замотал место укуса.
