— Где они, эти смертники? Грозный окружили, а боев толком и не было.
— Сплюнь три раза.
— Плюй не плюй, но сам видишь — боевики, как вши, прячутся. Пока только женщин и детей в бой посылают…
Действительно, первые дни главной проблемой войск были толпы мирных жителей, которые блокировали дороги и поселки. Войска вязли, останавливались. Пятились. Стрелять по безоружным — не в традиции русских солдат. И людей бесило, что такие воинственные и героические по телевизору чеченские бойцы посылают вперед детей и женщин в надежде спровоцировать армию на огонь по безоружным, а сами прячутся за спинами и избегают встречи с армией. В лучшем случае их мужества хватало на то, чтобы из засады обстрелять колонну и попытаться скрыться.
* * *
Армия вышла к Грозному. Смяв все заслоны и засады, колонны войск вышли на подступы к городу. Авиация блокирует город с воздуха. Артиллерия занимает господствующие высоты.
Настает черед спецназа.
Все личные документы, фотографии, записные книжки сданы в штаб, запечатаны в конверты и убраны в сейф. Наступают сумерки. Разведывательно-диверсионные группы готовятся к посадке в «вертушки». На бетоне — ряд рюкзаков, карманы бронежелетов, курток оттянуты магазинами, гранатами, ракетницами, запасными боекомплектами. За спинами солдат — тубусы «Мух» и «Шмелей». Последние минуты перед уходом. Последние слова:
— Ты все видел сам. Мы должны быть здесь. И мы должны это сделать. Знаешь, если завтра политики остановят армию и не дадут нам взять Грозный — это будет самым подлым ударом нам в спину. Мы не желаем этой войны, но, уж если она началась, мы хотим ее закончить. И не так, как закончен Карабах или Таджикистан. А раз и навсегда.
Мы воюем здесь не за политиков. Мы воюем здесь за Россию. Попытайся это объяснить там, в Москве.
…«Вертушки» одна за другой отрывались от бетона и растворялись в серых сумерках. Спецназ уходил в бой.
Сорок четвертое декабря
… И теперь каждое утро, когда я просыпаюсь, то молюсь о них. Господи, не дай им умереть!
Пусть будет жив Лexa, мой добрый Леха — «душа моя». Да минует смерть Сергеича. Ему с избытком хватает седины на висках и пуль, просвистевших над его головой. Спаси, Господи, земляка моего Игоря. Видеокамера — такая хрупкая защита. Укрой от безносой Михалыча. Ты спас его в Афгане, сохрани и в этом аду.
Список мой длинен. В нем имена почти всех друзей. Как странно вышло вдруг, что здесь, на чеченской земле, война собрала их всех вместе: журналистов и врачей, десантников и танкистов. Почти все мои друзья на этой земле, на этой войне. Кто-то вернулся, кто-то еще там — под огнем. И опаленный войной, вернувшийся оттуда живым, я в последней своей надежде обращаюсь к Богу. Господь, не оставь их своей сенью. Сохрани! Спаси!
* * *
Эта война соткана из материи преисподней. Тяжело качающиеся рыжие, жирные факелы нефтехранилищ, черная копоть от горизонта до горизонта, нагромождение искореженных глыб металла сгоревшей техники. Руины, завалы, остовы стен, куски тел — свежие и загнившие, изломанное оружие и грязь… Грязь, взбитая, перемешанная гусеницами, колесами, сапогами, разрывами до липкости майонеза, она везде и на всем. На бинтах, на стенах, в горячей банке «тушняка» и на лицах убитых. На одежде и на оружии. По ней невозможно ходить, только скользить, но то и дело в нее приходится падать, вжиматься, спасаясь от пуль или от стервозного свиста падающей мины. Белесая и липкая эта грязь напоминает гной, и, кажется, сама земля этого города, зараженная смертью, отмирает навсегда в этом огне.
* * *
Долго лежим между обломанных «зубов» стен, пережидая очередной обстрел. Сквозь кирпич плечо воспринимает глухие удары пуль. Тук-тук-тук, как гвозди кто-то забивает. Тело непроизвольно сжимается в комок.
Капитан рядом со мной молчалив и измотан. Он здесь уже десять дней — кто был бы больше, мало кого найдешь. Тут и там среди обломков стен горбатятся зеленые скаты касок и бронежилетов — солдаты его батальона. Батальон — это всего полторы сотни человек. Может, даже меньше. Батальон получил задачу выдвинуться на усиление полка, занимающего оборону впереди нас. Собственно говоря, с позиций этого полка нас сейчас и «долбят» из всех калибров. Но капитану это, как видно, достаточно привычно. Он досадливо сколупывает с брови засохшую кляксу грязи и смотрит на часы. Потом на меня.
— Минут через десять — выдохнутся, а там «оборвемся».
«Оборваться» — это установить звуковую связь. Крикнуть попросту, что мы свои.
Как капитан и обещал, огонь понемногу начал стихать. Наконец поперхнулся и замолк самый настырный пулемет. Тогда, резко набрав в легкие воздух, капитан во всю глотку орет:
— Хорош х… ярить, пехота! Свои!..
Спустя несколько секунд из-за стены дома, стоящего метрах в пятидесяти, доносится:
— Кто свои? Отзовись!
— Капитан… второй батальон.
— Покажись!
Капитан еще раз глубоко вздыхает и рывком встает. Но по всему видно, как он напружинен — чуть что юркнет в каменную щель.
Опять пауза. Наконец слышно:
— Давай сюда!
— Подъем! — негромко командует капитан.
Из руин начинают выползать солдаты. Вскоре вся площадка наполняется людьми. Батальон ротными группами перебегает к дому. Комбат и группа управления идут предпоследними.
За стеной мешанина ящиков с боеприпасами, мешков с песком, оружия, ломов, лопат и прочего военного скарба.
Капитана встречает другой капитан. Жмут руки как ни в чем не бывало, но не улыбаются.
— Прости, Игорек, «мохор» (солдатск. — жарг.) решил, что «чечи» в атаку пошли.
— Где ты видел батальон «чечей»?
…Капитан прав. Чеченцы группами больше десяти-пятнадцати человек не воюют. Это, так сказать, ударный отряд. А чаще — трое-пятеро. И обычно родня.
На ящике из-под «Мух» фельдшер бинтует левое предплечье какого-то солдата. На белом бинте ярко проступает кровь.
— Сейчас? — спрашиваю солдата. Тот кивает, кривя от боли губы.
— Сильно?
— Нет, — отвечает фельдшер. — Чуть мазнуло! Кровит только…
В Грозном не найдешь сегодня офицера или солдата, не побывавшего под огнем у своих. По своим кроют все: авиация и артиллерия, танки и снайперы. Сейчас меньше, в первые дни — больше.
Войска, брошенные на штурм города, без четкого взаимодействия, организации единого боевого управления, связи заблудились, перемешались и практически остались в одиночестве. Никто не знал, где соседи, где противник. В такой неразберихе побеждают простейшие инстинкты — бить по всему, что движется. И били. Еще как били.
Командир мотострелкового полка подполковник Владимиров давно прошел здесь фазу страха за свою карьеру. И потому предельно откровенен.
— Когда я слышу рев самолета — меня просто колотит. Авиация работает преступно плохо. Артиллерия чуть лучше. Любое передвижение по городу — это однозначный огонь своих. А уж если это в темное время суток, тут и до расположения своих батальонов можно не дойти. Люди измотаны и взвинчены до предела. Полк десятые сутки в городе. Вошли деблокировать окружение после «новогоднего штурма» части. Сюда пробивались четверо суток. Тут вроде бы как дралась в окружении сводная бригада из Сибири. Так и стоит где дралась, — и комполка кивает в сторону окна. За узкой бойницей — небольшая площадь, на ней сюрреалистический пейзаж. В беспорядке, как на детской площадке игрушки, на площади замерли в самых причудливых формах десятки танков, бээмпэ. Взгляд выдергивает из общей массы невиданную конструкцию. Танковое шасси, вычурная башня, направляющие ракет, колпак локатора, стволы пушек по бокам.
— «Тунгуска», — объясняет командир, — новейший войсковой пэвэошный комплекс. — Какой мудак пригнал его сюда и зачем — ума не приложу.
Это беспорядочно разбросанное стадо сожженной техники подавляет и угнетает.
Сколько же здесь ее?
— Танков мы насчитали восемнадцать. Бэтээры не считали. Там за поворотом еще пара «шилок» стоит.
— Когда их?
— В новогоднюю ночь…
* * *
Когда-то мы узнаем имена тех, кто 31 декабря 1994 года сделал навеки черным днем Российской армии. Когда-то мы узнаем их имена, но сегодня надо знать правду о том, что произошло в ночь с 31-го на 1-е. В новогоднюю ночь в городе Грозном.
Дивизии и бригады в считаные часы дошли до центра, после чего встали, «выполнив задачу». И тогда начался ад. С верхних этажей, из подворотен в колонны ударили сотни гранатометов. Смертельно опасные в поле, но беззащитные, неуклюжие в городе, танки, бэтээры вспыхивали один за другим. По свидетельству уцелевших, колонны уничтожались за минуты.
Трагедию усугубляло то, что войска имели жесткий приказ: «От техники не отходить, в дома не входить!» — найти бы идиота, отдавшего его! Экипажи, пехота, боекомплект — все было в технике. Никто не прятался, не рассредоточивался. Гранатометчики били с крыш, куда даже при максимальном угле возвышения танковой пушки просто не достать. Это было избиение.
