Рюккерт не хотел говорить о том, что и в прошедшем были и прошли какие-то независимые типы культуры, а хотел, как на полный пример своей мысли, указать на независимую культуру Китая, которая и ныне остается независимою, как была от начала.
Рюккерт не говорил о культурно-исторических типах; этого выражения он не употребляет; это термин Данилевского. Непозволительно вообще термин одного писателя приписать другому; но взять термин Данилевского и вставить его в самый текст Рюккерта, — это переходит всякие границы. Дело тут не в словах, а в смысле, который с ними соединяется. У Рюккерта, в его общих рассуждениях о культурах (Bd. I, стр. 92–97) употребляется слово культурно-исторический (3 раза) и слово тип (20 раз); это сосчитал и подробно выставил автор «Национального вопроса»[13]; он мог бы, впрочем, почти с таким же успехом найти эти слова в любой исторической книге. Но термина культурно-исторический тип он не нашел у Рюккерта, и если бы нашел в какой-нибудь другой книге, то едва ли бы в том смысле, который придается Данилевским этому сочетанию обыкновенных слов. Данилевский разумел под таким типом нечто вполне временное, как бы культурный организм, постепенно развивающийся, потом расцветающий в полной силе и, наконец, склоняющийся к смерти.
Как мы видели, мысль Рюккерта другая. Он говорил о культурных рядах, которые идут от начала истории человечества до самого ее конца. Переводчик до такой степени этого не понял, что, вставляя в текст Рюккерта слова, которых тот не писал, поставил: культурно-исторические типы и ряды развития. И типы, и ряды! Как будто Рюккерт признает и типы, и ряды, и притом ставит их на одну линию!
V
Упреки и предубеждения
Пусть не подумает читатель, что я хочу обвинить моего противника в заведомой и злостной фальши. До сих пор помню мое изумление и досаду, когда на изящных страницах «Вестника Европы» я прочитал крупным шрифтом напечатанную фразу из Рюккерта, в которой говорилось о культурно-исторических типах. Как же я не досмотрел? — думал я. Мне сперва и в голову не приходило, чтобы тут могла быть неточность. А между тем вот что оказалось! Не неточность, а прямая вставка. Но обвинять в заведомой фальши я все-таки не хочу. Как знать, что делается иной раз в душе человека? Попробуем лучше объяснить дело наиболее невинным образом. Мой противник, очевидно, не вник в мысль Рюккерта. Ведь он сам приводит положения Рюккерта, в которых выражена эта мысль, и, однако, ее не видит. Ему так сильно хотелось найти у Рюккерта теорию Данилевского, что это мешало ему понимать текст Рюккерта, и когда ему показалось нужным для пояснения тяжело написанного текста вставить несколько добавочных слов, он вместе с термином Рюккерта поставил рядом и термин Данилевского. А потом уже смело пишет: «Основная идея культурно-исторических типов принадлежит Рюккерту»[14] и т. д.
Итак, пожалуй, дело и не было умышленное. Но мне кажется, я имею право сделать моему противнику другой упрек. К чему он свел наш спор? Зачем было пускаться в рассуждение о Рюккерте? Положим, я слишком резко отрицал заявление о подражательности Данилевского. Но зачем же было останавливаться на этих двух-трех резких и голословных строчках? Ведь если бы меня можно было уличить даже в самых нелепых ошибках и неправдах, то отсюда еще ровно ничего не следовало бы относительно книги «Россия и Европа»; ведь если бы можно было доказать, что мысли этой книги все заимствованы из Рюккерта, то это, однако, ничуть не мешало бы теории культурно-исторических типов быть верной и глубокой теорией. Вопрос шел о понимании всемирной истории, о значении славянского племени, об отношениях между культурой и религией, между нравственностью и политикой и т. д. Затем же мой противник не отвечал мне на мои рассуждения об этих вопросах, а приналег на «счастливые мысли» Н. Н. Страхова, то есть на мои будто бы забавные промахи, а потом на доказательство, что будто бы Рюккерт был подлинником, а книга Данилевского только списком?
Ведь это значит — делать нападенья на что попало, с какой попало стороны, а не с главной стороны дела; это значит — отыскивать какие бы то ни было слабые места противников и напирать на эти места как можно громче; это значит — не опровергать самого учения, о котором идет спор, а только стараться подорвать авторитет защитников этого учения; это значит — не заботиться о разъяснении вопроса, а добиваться только кажущейся победы, только того, чтобы оказаться победителем в глазах таких читателей, которые не вникают да и не желают вникать в самое дело. Словом, это значит — вести себя не как исследователь, а как зарвавшийся публицист, бьющийся из-за немедленного успеха. Едва ли мой противник не знает, что он делает; но если не знает, то я считаю себя в некотором праве высказать ему это. Ведь мне приходится расхлебывать кашу, которую он заваривает.
Авторитет Данилевского старались подорвать с разных сторон. Натуралисты упрекали его в том, что он написал «Россию и Европу». Это совершенно похоже на известное мнение, что Л. Н. Толстой не может быть мыслителем, потому что писал романы. Филологи выставляли против Данилевского то, что он был натуралист, а не историк [15].
Наш противник сперва говорил, что теория культурно-исторических типов есть доморощенное русское произведение, не имеющее ничего общего с европейской наукой, а теперь утверждает, что эта теория целиком взята из Рюккерта. И в том, и в другом случае позор для автора «России и Европы» будто бы несомненный. Наконец, тот же Вл. Соловьев настаивает на невежестве Данилевского в истории и указывает на строчку, где упомянуты финикияне, и на страницу, где будто бы по незнанию умалчивается о Филоне иудее. Словом, с какой стороны ни возьмите, Данилевский никуда не годится. Откуда уже ясно следует, что и теория, которую он предложил, не стоит внимания.
Все эти резоны, хотя ничуть не касаются существа дела, то есть вопроса о всемирной истории, имеют, однако же, свое значение, иначе они бы и не были высказаны. Источник их есть предубеждение, питаемое критиками и рассеиваемое ими в публике. Отвечать на эти резоны, исписывая для того множество страниц, нам кажется бесполезным трудом: и против нас будет говорить такое же предубеждение. Тут один выход, одно средство: пусть читатели возьмут книги Данилевского и вникнут в них. Тогда они убедятся, что «Дарвинизм» писан отличным натуралистом и «Россия и Европа» — остроумным и точным мыслителем. Что же касается до сведений Данилевского в истории, то во всяком случае полагаю, что они были обширнее и основательнее, чем сведения г. Вл. Соловьева. Таково мое предубеждение, если уж пошло дело на предубеждения.
VI
Рюккертова «единая нить» в истории
Не ради спора, а ради интереса самого вопроса остановимся еще несколько на взглядах Рюккерта.
Полное заглавие его книги следующее: «Учебная книга всеобщей истории в органическом изложении». Что такое органическое изложение, он объясняет в предисловии.
«В предлагаемой книге, — говорит он, — сделана попытка изложить весь совокупный материал исторического развития человечества, как нечто органически единое» (Vorr. III). И дальше: «Предлагаемая книга рассматривает все, о чем говорит, как нечто органически единое в отношении к общей идее человечества и истории» [16] (Vorr. IV).
Итак, мысль о единстве, о связи всех исторических явлений в некоторое целое господствует в книге. Объединение получается посредством понятия культуры, под которым Рюккерт разумеет «всецелый объем явлений, в которых выражается самостоятельность и своеобразие высшего человеческого задатка. Дело идет здесь именно о том, чтобы показать, как понятие высшего человеческого бытия всесторонне развивалось вследствие работы истории, и в каком отношении каждая отдельная сторона исторической деятельности человечества находится к его принципиальной задаче» (стр. III).
Эту «принципиальную задачу» Рюккерт и старается определить в одной из начальных глав, носящей название «Цель истории» (стр. 49–54), разумея тут не науку истории, а самый процесс, совершающийся в человечестве.
«Мысль о некоторой общей для всего человечества цели или общей задаче, — говорит он, — не есть лишь отвлеченное предположение, выводимое из понятия единства человеческого организма, но вместе — момент фактической истории, лежащей в основе всех ее отдельных явлений» (стр. 50).
Эту общую цель Рюккерт определяет как «свободу духа», то есть не только победу над природой, но вообще примирение понятий свободы и необходимости, «когда все, что познается как необходимость, в то же время, так как оно есть произведение объективного разума, понимается и как свобода» (стр. 62).
Как бы то ни было, но, принявши единую цель, мы должны всякое культурное развитие рассматривать, как движение к этой цели. Это движение совершается по некоторым законам, проходит определенные ступени; а изучение этих законов и ступеней по самым фактам и составляет предмет истории.
