Дед не сразу осознает, что его глаза налились слезами — одна капля срывается и убегает в морщину, — достает платок, с треском сморкается и, заведя его под очки, промокает нижние веки. Внук бросает лист и говорит, глядя в землю:
— Деда, а папа плохой?
— Что ты, что ты, — пугается дед. — Почему ты решил?
— Мама по телефону говорила.
— Папа хороший… — Дед говорит это машинально, безо всякого убеждения, — чувствует это и дальше продолжает почти горячо: — Папа не плохой, папа художник. Ни у кого из твоих приятелей нет папы-художника. Он… необыкновенный человек, у него талант.
— Талант?
— Талант — это… когда человек может сделать то, что другие не могут. Например, папа может тебя нарисовать… — Он прикусывает язык, но видит, что уже поздно. Старый дурак.
— А почему он меня не рисует?
“Потому что мерзавец”, — зло и горько думает дед.
— Нарисует… — Тут к нему приходит, кажется, хорошая мысль: он быстро оглядывает ее, чтобы вновь не попасть впросак, ничего предосудительного не находит — и говорит: — А ты его сам попроси. Он давно собирается.
— Ладно.
“Если Ваня попросит, он нарисует, — думает дед. — Не знаю, как сейчас, но раньше он хорошо рисовал. Он, конечно же, не мерзавец… ну, какой он мерзавец? Просто свихнувшийся на своем якобы призвании человек. Ходит в обносках, ест неизвестно что, худой, бледный, эта дикая борода… к тому же еще и пьет…” Дед незаметно вздыхает. В конце концов, без этого человека не было бы и Ванечки. Умом дед понимает, что тогда Настя вышла бы за Алексея и родила бы другого Ванечку, которого он бы так же любил; но чувство этой любви он представить себе не может — и потому опять же умом он равнодушен к тому другому, неродившемуся… Ванечке. То был бы вовсе не Ванечка.
— Деда!!!
Внук стрелой срывается с места и расплескивая листья как воду несется в лес.
— Мышка! Мышка!…
Дед спешит за ним, радуясь и его радости, и окончанию нелегкого разговора. Внук с размаху падает на коленки у подножия старого клена и торопливо, по-собачьи, разрывает огненно-желтую, рыхлую, влажно поблескивающую листву.
— Вот ее норка, деда, она сюда убежала!
Дед, кряхтя, садится на корточки. Колени его громко хрустят, и левое пронзает знакомая боль. Дед не был на фронте — его оставили при заводе, — но во время эвакуации их эшелон разбомбили, и деду перебило осколком ногу. Тридцать лет нога не болела и заболела лишь несколько лет назад — и уже, наверное, до конца… Внук поднимает веточку и опасливо, вытянутой рукой, сует ее в мглистое отверстие норки. Деда сначала удивляет и немного огорчает его робость, но потом он понимает: для метрового внука мышь — не такое уж и маленькое животное.
— Деда, а ты можешь ее поймать? Как шмеля?
Летом дед часто ловит внуку шмелей. Один раз шмель его ужалил.
— Нет, Ванечка. Она очень быстро бегает.
— А как слона? В яму? — говорит внук и смеется — тоненько, подвизгивая и всхлипывая. Дед тоже смеется — как будто мелко покашливает.
Они возвращаются на дорогу. После сидения на корточках дед заметно хромает. Небо в створе оранжевых стен розовеет — солнце уже садится. Стволы деревьев наливаются сажевой чернотой. Дед берет внука за холодную, влажную после возни с опавшими листьями руку.
— Пора домой, Ванечка.
Они идут, держась за руки и подлаживаясь к шагу друг друга: внук ступает слишком широко, а дед семенит.
— Деда, а ты мне еще когда-нибудь расскажешь, как ловят слонов?
— Конечно, расскажу, — говорит дед. — Обязательно.
* * *
Проходит пятнадцать лет. В стране перестройка. Рушится старая власть. Внук возвращается с демонстрации (в Вильнюсе власть применила силу, погибли люди) и с порога злобно кричит:
— Это такие, как ты!… коммунисты проклятые, погубили Россию!
Дед поднимает голову и смотрит на внука. Дед уже очень стар. Внук высокий, красивый, чужой. Далеко позади него, на золотисто-зеленой опушке джунглей, индусы с белых одеждах ловят слонов.
