милиционера и не мог понять, к чему тот ведет разговор.
— Никому ничего не рассказывай, — гудел Стародубцев. — Сегодня я обделаю кое-какие свои дела. Ты отдохни дома, выспись, наберись сил. А послезавтра утром пойдем на Малиновую поляну по грибы.
— Грибов-то еще нет.
— Неважно. Сыроежки уже появились. Корзинку с собой возьми. Вот и все. Больше пока тебе ничего не надо знать.
— А дома как же сказать? Ведь не на один день уйдем.
— Скажи, по грибы пошел. Потом скажешь, что заблудился в лесу.
— Обманывать?..
— Это не обман. Это военная тайна.
И опять сердце Пантушки тревожно и сладко дрогнуло; слова «военная тайна» были полны чем-то новым, будившим острое чувство.
План Стародубцева был такой. Проверить, действительно ли один из двух бородатых людей был тот, которого он видел на паперти в день изъятия церковных ценностей. Проверить, а там, смотря по обстоятельствам, — или задержать его одному или послать Пантушку за помощью в село, а самому караулить. Может быть, придется и преследовать. Лучшего помощника в таком деле найти трудно: мальчишка не вызовет подозрений, быстро бегает, проберется там, где взрослый не пройдет.
— Показывай каменоломню!
Стародубцев вскочил на ноги, надел бескозырку на русый чуб, в котором запуталась сухая хвоя, подхватил винтовку.
В штольне он достал из кобуры наган и шел, держа его перед собой. Пантушка светил берестовым факелом, и сердце его замирало от ожидания чего-то страшного.
Но ничего страшного не случилось.
Они добрались до места, где жили Гаврила и Судаков. На земле лежало примятое сено, потухшие головешки от костра, валежник, лучина.
— Тепленькое место-то, нагретое, — проговорил милиционер. — Долгонько тут, видать, Гаврила жил. Сена-то с осени натаскал.
— А может, зимой?
— Никак нет. Зимой сена тут не бывает, его по первым заморозкам в деревню увозят. А нынче еще сенокоса не было. Вот и выходит, что с прошлого года. Примечай, браток!
Стародубцев подмигнул.
Возбужденный Пантушка пнул ногой хворост и хотел расшвырять сено, но Стародубцев строго остановил его:
— Не трогай!
И, поправив хворост, спокойно объяснил:
— Все надо оставить, как было до нашего прихода. Они не должны знать, что мы здесь были. Не надо зверя спугивать с обжитого места. Ничего тут не оброни своего.
Он наклонился, что-то разглядывая, затем поднял окурок, развернул.
— Курили самосадку.
Под сеном у стены нашли бутылку. Стародубцев понюхал ее.
— Пили водку. Авдотья их снабжает добросовестно. А это что?.. А? Ну-ка, посвети!
В руках у Стародубцева блестел патрон.
— От браунинга номер три.
— Чего?
— Патрон. Это я возьму. Едва ли хозяин спохватится, что потерял патрон.
Стародубцев помнил, что гильза от патрона, найденная в церкви, тоже была от третьего номера браунинга. Правда, одно это еще не могло служить обвинением (мало ли у кого браунинг номер три), но все же не помешает иметь и такое доказательство на всякий случай.
— Посмотри, Пантелей, и запомни, что и как тут.
— Зачем?
— Может, пригодится. Старайся больше запомнить.
Внимательно осмотрев всю штольню и не обнаружив ничего интересного, они вернулись обратно и, старательно обойдя покинутое людьми жилье, напоминавшее звериное логово, вышли наверх, к зеленому лесу, к воздуху, пропитанному цветущими травами и солнцем.
Стародубцев протянул Пантушке руку.
— Ну, греби, браток, до дому. Послезавтра жди меня. И помни — молчок!..
— Дядя Игнаша! Да я...
— Ну, то-то! Прощай пока! А я в Марфино погребу.
Влюбленными глазами смотрел Пантушка на Стародубцева. А то, что милиционер говорил «греби» и «подгребу» вместо «иди» и «подойду», делало его в мальчишеском представлении еще более необыкновенным человеком.
Возвращение домой
— Где ты пропадал, пропадущий! — с криком набросилась на Пантушку мать, едва он вошел в избу. — Тут с ума сходишь, не знаешь, где он, чего с ним, а ему и горя мало. У-у, бессовестный!
Фекла расшумелась не потому, что она злилась на Пантушку. Нет, вовсе не поэтому. Она не на шутку беспокоилась: не случилось ли чего с сыном, и теперь, увидев его невредимым, встретила слезами и упреками.
Она шумела так часто, что Пантушка привык к этому и не обращал внимания, терпеливо ожидая, когда мать успокоится. И на этот раз он не ошибся. Фекла скоро успокоилась и миролюбиво сказала:
— Умой образину-то!.. Есть, поди, хочешь?
— Хочу, мам.
Через несколько минут Пантушка сидел за столом, жадно ел холодный овсяный кисель с молоком.
— Где же рыба? — спросила мать насмешливо.
Пантушка сделал вид, что не замечает насмешки, и ответил серьезным тоном:
— С Яшкой разве наловишь! Бредешком приходится как ловить? И ноги осокой изрежешь и... — Пантушка запнулся, не зная, что бы еще такое сказать в свое оправдание. — И пиявок полны штаны наберешь. А Яшка их боится.
Его так и подмывало сказать, что у него было дело поважнее рыбной ловли. Но в то время, как на языке уже вертелись готовые слова, мозг жгла неотвязная мысль о военной тайне, связавшей его по рукам и ногам.
— А Гаврилу видел? — спросила мать, как бы между прочим.
— Какого Гаврилу?
— С которым Авдотья встречалась.
Пантушка чуть не вскрикнул от удивления, но вовремя вспомнил наставления милиционера и закашлялся, будто поперхнулся.
— Авдотью ты видел в лесу? — допытывалась Фекла.
— Авдотью?.. В лесу?.. Нет, не видел.
— Вот и пойми, кто из вас правду говорит, а кто врет. Яшка рассказывал, будто вы Авдотью видели с мужем, с Гаврилой.
Пантушка уткнулся в миску с киселем, придумывая, как бы перевести разговор на другое.
— Грибы, мам, пошли... сыроежки. Вот бы со сметаной нажарить.
— Плохо ли...
— Тятянька где? Не отсеялся еще?
— Сегодня кончает.
— Я пойду к нему.
— Сходи. Еду отнесешь, а то я Марьку гоняю, а она хилая, устает. Поле-то дальное, за Ольховым логом.
До Ольхового лога было километра два. Пантушка шел полевой стежкой, поросшей молодой травой, подорожником и куриной слепотой. Вокруг простирались поля, ровные, заборонованные, с робко пробивающимися всходами яровых.
Над полем порхали жаворонки, и веселое пение их лилось нежным звоном. Перевороченная лемехами и заборонованная земля дышала теплым сытым запахом.
Ольховый луг с ручьем и кое-где растущей ольхой цвел желтой купальницей, голубыми незабудками, белой ромашкой.
Пантушка легко перепрыгнул через ручей, выбежал по влажной дороге из лога и увидел мужиков. На узких полосках они кончали сев.
