беднякам, как у нас сделать: царю по шее, буржуев — долой!» Так думал Пантушка, лежа в кустах и проклиная американских буржуев, а заодно и комаров. Насекомых становилось все больше, и кусали они все ожесточеннее. Ни одного живого места не осталось на теле Пантушки, все оно было исколото, истерзано, все зудело и пылало в жгучем огне.
На память приходили рассказы о том, как комары насмерть заели лошадь, привязанную к дереву, в лесу, как один мужик отвез на болото виноватую в чем-то жену, бросил ее связанную, а утром привез домой полуживую, закусанную комарами и лишившуюся рассудка.
Хотя все это рассказывалось про давние времена, этому верилось, и Пантушку охватывал леденящий ужас. Наконец он не выдержал и решил укрыться в штольне. «Хоть на полчаса, на десять минут избавиться от ужасных мучений. За это время ничего не случится».
В штольне комаров было мало, Пантушка почувствовал облегчение, прислонился к стене и моментально уснул.
Он проспал бы, наверное, до утра, да к полуночи подул ветер. В штольне посвежело. Проснувшись от холода, Пантушка подошел к выходу — посмотреть, не светает ли.
Стояла ночь. Небо подернулось серыми облаками, и на нем не мигала ни одна звездочка. Ветер гнул кусты, качал ветви деревьев, по лесу шел скрип и шум, отдаваясь вдалеке гулом и стоном.
Пантушка услышал кукушку. Она куковала глуховато, не так четко, как днем. Не успело умолкнуть эхо, как послышалось ответное кукованье. И снова прокуковало близко от Пантушки и опять отозвалось невдалеке.
Кукованье прекратилось, но через минуту-другую резко зашуршали кусты, и знакомый голос, раздавшийся вдруг в темноте, заставил Пантушку вздрогнуть.
— Черт! Сбился с пути. Куда ни поверну — все в болото.
— Ты бы потише, — предостерегающе ответил густой бас.
«Ой, это ведь Степка! — испугался Пантушка. — С кем же это он?»
— А комарья-то, комарья-то!.. — ворчал Степка. — Сейчас хоть ветер немного разогнал, а то беда!
— Да замолчи ты!
Голоса умолкли. Сколько ни прислушивался Пантушка, ничего больше не услышал.
* * *
В каменоломне, освещаемой коптящей лучиной, сидели трое. На разостланном грязном полотенце лежали куски вареной курятины, хлеб, ватрушки, пирог с солеными грибами.
— Попадья одарила? — спросил Судаков, оглядывая еду заблестевшими от жадности глазами.
— Сам взял у стряпки, — Степка разинул в широкой улыбке рот и вынул из-за пазухи бутылку. — А это святая водица.
— Самогон?
— Шпирт! Отец Павел от знакомого лекаря привез, попадье поясницу натирать.
— Тьфу! А мы пить будем! — Судаков выругался.
— Это только так говорится, что спину. Попадья из шпирта вино делает, на ягодах, — объяснил Степка, наливая из бутылки в стаканчик.
— А ты, значит, украл?
— Не украл, поделился по-божески.
Выпили поочередно из одного стаканчика.
— Ты выздоровел, Степан? — спросил Гаврила. — Я слышал, тебя на войне по башке шарахнуло.
— Контузило, — подтвердил Степка. — С тех пор мучаюсь. И не приведи бог!.. То ничего, все понимаю, а то находит. Найдет — и себя не помню. Будто во мне ничего нет, пустой я, как мешок, и по воздуху лечу, и будто я не человек, а ангел.
— Погоди! — остановил его Судаков. — Сейчас на тебя не нашло? Тогда меня послушай. Какие вести о попе, о Тимофее?
— Сидят в тюрьме.
— Осудили?
— Слыхать, суда еще не было.
— Хорошо бы подольше их подержали.
Гаврила слушал разговор, молчал, старался понять, зачем Судаков привел Степку.
— А славный пирог с грибами! — говорил Судаков. — Бог не забывает нас в тяжелое время. Живи — умирать не надо.
— А зачем умирать-то? — спросил Степка.
— Смерть, — она не спрашивает, зачем. — Судаков усмехнулся. — Меня где-нибудь зверь лесной задерет. Гаврила вон сам под расстрел напрашивается: хочет добровольно с повинной явиться. Я звал его с собой на Каму — не хочет.
— Тут дом рядом, — промолвил Гаврила.
— И суд рядом, — Судаков зло рассмеялся. — Родные хоть посмотрят, как тебя к расстрелу приговорят.
Гаврила хмуро молчал.
После нового стаканчика спирта Судаков на минуту задумался, потом тяжело произнес:
— Спасибо за угощение, Степан. Пора тебе домой.
Когда они вышли из каменоломни, Судаков спросил одним вздохом:
— Где церковные ценности спрятаны?
— Какие? — притворился Степка непонимающим.
— Не крути! Те, которые поп скрыл.
— Он мне не говорил.
— Верю. Такому дураку не скажет. Мог бы нечаянно узнать. Мы бы их достали, поделили на двоих — и баста! А?
— В монастыре надо искать, в Знаменском.
Степка рассказал про то, как мартовской ночью возил он попа в монастырь.
— Что же ты мне тогда не сказал! — воскликнул Судаков. — Балда!
— Не догадался. Думал, что отец Павел и Тимофей вас посвятили.
— Ничего они мне не сказали.
Судаков помолчал и задумчиво произнес:
— Значит, надо отца Илиодора потрясти.
Чуть не до рассвета проговорили они, придумывая способ захвата церковных ценностей.
— Как там насчет того происшествия? — спросил Судаков. — Не нашли убийцу-то?
— Трудно найти, — уверенно отвечал Степка. — Дело было ночью, разве увидишь, кто стрельнул!
— Да, пожалуй... Ну, иди! Значит, в пятницу. Сигнал помнишь?
— Помню.
— Иди!
Степка сгинул в чаще, а Судаков постоял еще, посмотрел на светлеющее небо и вернулся в подземелье.
Гаврила долго и пристально смотрел на него.
— Ты чего пялишься на меня? — хмуро спросил Судаков.
— Так... Чудно вы как-то разговаривали. Про попа, про лавочника. Всего и не поймешь — что к чему.
Судаков рассмеялся.
— Вот чудак! Степка же дурачок, с ним о чем попало и болтаешь. Юродивые, они добрые. Встретил я его вчера на озере, попросил принести еды. Надоели мне твои овсяные лепешки.
— Вы давно с ним знакомы?
— Нет. У попа самовар лудил, с тех пор и знакомы... Ну, давай спать.
* * *
Когда Пантушка проснулся, то сразу вспомнил ночное происшествие: два человека перекликались кукушками, потом встретились, заговорили и куда-то скрылись. Один из них Степка. «А другой... другой, наверное, — размышлял Пантушка, — бородатый, что с Авдотьей встречался. Значит, ценности спрятаны в каменоломнях, и теперь Степка вместе с какими-то людьми перепрятывает их или делит».
Эта мысль обожгла Пантушку. «Степка, Авдотья... Их надо арестовать. Только бы Стародубцев скорее пришел».
