— При чем твое товариство?
— А при том. Ивана Лукьяныча, покойного, помнишь? Талызина. Дак вот. Может, не знашь... Мы с ним всегда обувку на двоих покупали. У него левой нету... не было, одним словом. У меня правой. А размер одинаковый. Мы с ним всегда одну пару на двоих. Он же в школе директором, всегда ха-рошие брали! А потом с ним бутылочку, да посидим. Смирно да хорошо, он же какой человек... Эх! А перед ледоставом всегда в город ладили, там у него товарищ. Он, было, на моторе, а я с гармошкой посередке, да песню!.. А это уже год, как его нету, купил я туфли один, а в душу вдруг взошло: кому второй-то? Взяло и не отпускает: пора в город плысть! Жинке своей говорю: пора! Она понять толком не поняла, Константиныч, — баба!.. А мне плысть надо...
Пока Котельников слушал, где-то вторым планом возникла у него мысль о детях, о семейном тепле, и теперь, когда сердце ему кольнула жалость к будто осиротевшему без умершего товарища Матюше, ему вдруг мучительно захотелось домой...
— Так вы в город?
Матюша опять вывернул ладонь, ткнул ее куда-то в сторону двери:
— Рази она поймет?.. А мне все одно — поплыву!
— Меня возьмете?
— А веселей будет... чё не взять? Мотор знаешь?
Котельников покачал головой.
— А на гармошке?
— Тоже нет.
— Ну, не переживай... ладно! Это на реке без этого жить нельзя, а в городе... Так, Андреич? Поплывем с тобой.
— Андреич, однако, шутит.
— Нет, правда, бабушка, — поплыву!
— И я сперва думал, смеешься. — Дед приподнял голову, а плечи опустил, глядя на Котельникова исподлобья, всегда так смотрел, если чему-либо удивлялся. — Далось тебе, Андреич, по такой погоде — на лодке? Машина за тобой через два дня придет. А к этому времени ты с рыбой будешь... Самая, считай, пора!
— А я подарков никаких ни Вике твоей, ни детишечкам не успела приготовить...
— Ничего, спасибо.
— Где-ко ты, спросят детишечки, был? У каких таких добрых людей, что без подарков они тебя из тайги отпустили?..
Старики заметно пригорюнились, голоса их еле сдерживали готовую прорваться обиду, и Котельникову было жаль их, и жаль было уезжать, но вместе с тем так хотелось домой, что начни его тут удерживать — казалось, встал бы, ушел пешком...
— Надо, бабушка, ехать. Савелий Константинович, надо!
— Тогда давай, баушка, и Андреича корми, — решил дед. Хотел было сказать еще что-то, но потом только приподнял над столом крупную ладонь. — Эх, право!
Матюша во время разговора как бы между прочим все пододвигал к бабушке пустой стакан, все глазами заискивал и, когда она сходила за дверь, вернулась с небольшим бидончиком, налила, сказал свойски:
— Да ты, теть Маня, поставь тут...
— Хитрущий какой! Человека повезешь.
— Все, Матвей, — строго сказал дед. — Тебе хватит.
— Точно знаешь?
Дед прищурился:
— Однако, точно.
— Счастливый ты, Константиныч, человек... Эх, мне ба!
— Меру знать?
— Вроде того что...
— Учись давай.
— А я так думаю: поздно!
Пока Котельников складывал вещи, бабушка и раз и другой сходила в кладовку, сунула ему в рюкзак сперва холщовый мешочек, сытно пахнущий сухими маслятами, потом связку вяленой рыбы.
— Куда, Андреич, банку с вареньем определишь? В мешок свой или так лучше, в лодке поставишь, чтобы видно, да не разбить?..
— Не надо, бабушка!
— Про что другое не говорю, а тут я получше тебя знаю, — выговаривала Марья Даниловна. И вскинулась: — Да не прячь вторую-то свитру, не прячь — все, что есть, на себя сдевай!
Дед в это время принаряживал Матюшу. Одолжил ему заношенный овчинный полушубок, который тот надел поверх подростковой своей «болоньи», дал старый, с галошей из автомобильной камеры валенок, такой громадный, что Матюша натянул его прямо на лакированную туфлю.
— Это да! — Оглядывая себя, Матюша туда и сюда водил утиным своим, расплющенным на кончике носом. — Теперь хоть в Антрактиду.
Он уже сидел на моторе, а Котельников стоял с шестом на середине лодки, отталкивался, когда дед что-то вспомнил:
— Погоди, Андреич, попридержись-ка!
Быстро пошел в избу, вернулся с небольшим медным колокольцем. Старинный этот колоколец Котельников позавчера выцыганил у деда, решил коллекцию собирать.
— Цацку-то свою позабыл!
Он сунул колоколец в карман монтажной своей телогрейки, сильно налег на шест.
— Ты-ко приезжай, не забывай нас, Андреич! — и бабушка понесла к глазам край платка.
Лодка уже проходила слив, слегка покачивалась на ломких волнах, а Котельников, сидевший к носу спиной, все смотрел на сизый от изморози берег, где стояли старики, иногда приподнимал руку, помахивал в ответ, вытягивал, чтобы не дуло, концы воротника, поправлял на шее толстый бельгийский свитер, шапку покрепче нахлобучивал, стягивал на ногах полы старой телогрейки, которую дала ему бабушка, чтобы теплее сидеть, и ему было сейчас уютно, и было хорошо поглядывать и на Матюшу, который всякий раз подмигивал ему — плывем, мол! — и на рыжую его собаку, свернувшуюся под тем сиденьем, где лежала старая Матюшина гармошка, и на быстро скользящие по обеим сторонам поросшие тальником берега с отлетающими назад громадными осокорями, и на те нависшие над дедовой избою покатые, с залысинами посреди пихтача холмы, которые становились все ниже, ниже...
Он представил, как в этот совсем еще ранний час тепло и полусонно у него дома, на Авдеевской, и ему поскорее захотелось в это пахнущее Викиной кожей и детскими макушками тепло, ему показалось опять, что дороже этого тепла и важнее нет ничего на свете, и он вытягивал шею, глядя на оставленный берег, приподнимал над головою ладонь...
Впервые с год назад привез его к старикам Уздеев, хорошо знавший все таежные деревеньки вокруг Сталегорска. С тех пор Котельников приезжал к ним и весною и летом, и вот, гляди-ка, уже провожают его совсем как родного... Хорошо здесь!
День брал свое, на душе у Котельникова окончательно посветлело, о горьком он больше не вспоминал, ни о чем не волновался, все ему нравилось, и даже о травме своей он вдруг подумал: а что?.. В каком-то смысле это даже хорошо, что она как будто сдвинула его с однообразной, в общем-то, и временами, если вдуматься, до чертиков скучной точки... Жил в Сибири, а что он до этого знал? Заваленный чертежами свой кабинет; продутые сквозняками монтажные площадки; душно пахнущие подсыхающими кирзовыми сапогами тесные тепляки; инструменталку, которую прорабы называли «офицерским собранием», потому что сбегались тут иногда наскорях обмыть удачный подъем или другое в этом же плане событие; прокуренный зал для оперативок у генподрядчика; иногда ресторан «Сибирь» — с Викой или без Вики; иногда — вечер в кругу друзей... Все.
Он и не подозревал, что где-то рядом есть совсем другой мир — с вековою тайгою, с грозными перекатами, с неторопливым сибирским говором, с клекотом лодочных моторов, с неожиданными попутчиками, с какими-нибудь сумасшедшими, вполнеба закатами, с посвистом птичьих крыльев и еще с чем-то, что от всего этого рождается у тебя в душе и заставляет ее непонятно отчего тонко щемить. Очень странный сперва для Котельникова и такой родной теперь ему мир!
Подумалось, как летит время: вот и кончится скоро пенсионный, определенный врачебной комиссией год, и все у него будет нормально, опять пойдет на работу к себе в управление или, если захочет, перейдет в институт, к Растихину, а в выходные дни будет забирать ребятишек, Вику, и — на волю, в тайгу! Нет, хорошо, хорошо!..
Матюша что-то крикнул собаке, и она поднялась, перелезла через скамейку рядом с Котельниковым и стала, навострив уши, в самом носу. Хозяин крикнул еще что-то, но за мотором не было слышно, и тогда он выключил его, в наступившей тишине приказал:
— Рюдзак!
Собака кинулась обратно, схватила зубами лежавший под сиденьем большой мешок Котельникова и, приседая и мучаясь, стала дергать его поближе к носу лодки.
Котельников придержал его:
— Там у меня варенье, дядь Матюша!
— Фу! — громко дохнул Матюша.
И рыжая собака ткнула мордой в мешок, словно хотела подвинуть его на место.
— Молодец она у тебя...
— А это всегда перед перекатом... Крикну — она бежит в нос. Все корме легче, осадка меньше. Умная!.. Слышь, Андреич, все понимает!
Собака глядела на Котельникова грустными, навыкате глазами.
— Как ее, дядя Матюша?
— А Тайга, как же еще!
И дернул за шнур.
Котельников посмотрел на часы. Шел десятый, но на реке было по-прежнему сумрачно, и, приглядевшись, он даже сквозь клекот мотора ощутил, какая вокруг замерла тишина.
Слева теперь тянулись отвесные скалы с чахлыми, уже облетевшими березками да кривыми сосенками кое-где на каменных уступах, а низкий берег направо покрывал пихтач, черным сплошняком уходящий к подножию одна над одной теснившихся сопок. Небо висело безоблачное, но такое однотонно хмурое, такое пустое...
Откуда-то из этой высокой пустоты прилетела одинокая снежинка, упала Котельникову на руку, и он долго смотрел, как медленно, словно нехотя, она тает.
