Иногда Нгома начиналась днем, иногда — поздним вечером. Днем нужно было больше места: и зрителей, и танцоров собирались несметные толпы, поэтому танцевали на лужайке перед домом. Обычно на этих Нгома танцоры становились в большой круг или составляли несколько меньших кружков и прыгали вверх-вниз, закинув голову, или топали ногами в диком ритме, делая прыжок вперед, потом назад, или медленно, торжественно ходили по кругу, обратясь лицом к центру, а лучшие танцоры выходили показать свое искусство, прыгали и носились в центре круга. После дневных Нгома на лужайке оставались следы — вытоптанные досуха бурые кольца, большие и поменьше, словно трава была выжжена огнем: эти «ведьмины кольца» очень медленно зарастали.
Большие дневные Нгома больше походили на ярмарку, чем на танцы. Толпы зрителей приходили вслед за танцорами и рассаживались под деревьями. Когда слух о празднике распространялся далеко за пределы нашей фермы, на празднике можно было увидеть даже веселых девиц из Найроби. На языке суахили их называют красиво: «малайя», и приезжали они при полном параде, в пролетках Али-хана, запряженных мулами, закутанные в длиннейшие отрезы пестрого ситца с крупными узорами, — они напоминали большие цветы, когда рассаживались на траве. Порядочные молодые девушки с фермы, одетые в свои повседневные кожаные юбки или накидки из смазанной маслом кожи, старались подсесть поближе к городским красоткам и, не стесняясь, обсуждали вслух их одежды и манеры, но городские красавицы сидели молча, скрестив ноги, неподвижно, как коричневые деревянные куклы со стеклянными глазами, куря свои тоненькие сигары. Толпы ребятишек, завороженных танцами, старались подражать танцующим, чтобы научиться; они носились от одной группы к другой, или, оттесненные в сторону, становились в свой кружок на краю поляны и там прыгали на месте. Когда кикуйю отправляются на Нгома, они натирают все тело особым бледно-красным мелом, этот мел очень ценится, им торгуют вовсю, и он придает людям какой-то диковинный, можно сказать, белесоватый вид. Ни в животном, ни в растительном мире точно такой цвет не сыщешь, и юные туземцы становятся похожи на окаменелости, на изваяния, высеченные из светлого камня. Девушки, одетые в скромные, расшитые бусами одежды из дубленой кожи, натирают глиной и это одеяние, и все тело, они становятся похожи на статуэтки, на которых отличный скульптор тщательно вылепил и одеяние, складку за складкой. Юноши приходят на танцы нагими, но стараются сделать сверхсложную прическу — они обильно облепляют мелом свои длинные гривы и мелкие косички, и ходят, гордо закинув скульптурные головы, словно выточенные из известняка. В последние годы моего пребывания в Африке правительство запретило туземцам забивать волосы мелом. Но и женщины, и мужчины считали эту прическу своим величайшим достоинством: никакие бриллианты, никакие драгоценные украшения не могли заменить им великолепие хитроумных парадных причесок. И уже издали, увидев приближающуюся группу кикуйю, украшенных красивым мелом, чувствуешь, что близится великий праздник.
У дневных праздников на открытом воздухе один недостаток — они не знают границ. Тут сцена слишком просторна — непонятно, где все начинается и где заканчивается. Маленькие фигурки танцоров, хотя и раскрашены они щедро, и на затылке у них веерами топорщатся страусовые перья, весь хвост целиком, а на ногах вместо петушиных шпор пышные шкуры колобуса, придающие им задиристый и воинственный вид — все равно теряются, как рассыпавшиеся бусины, под гигантскими деревьями. Когда смотришь на всю эту суету — большие и малые круги танцующих, разбросанные там и сям кучки зрителей, мечущихся из конца в конец ребятишек — вспоминаешь старинные картины, изображающие битвы как бы с большой высоты: тут и кавалерия скачет с одной стороны, и артиллерия на укрепленных позициях, с другой, и отдельные фигурки ординарцев во весь опор несущихся по полю наискосок.
Эти Нгома в дневное время — ужасно шумные сборища. Звуки флейт и труб подчас заглушались криками зрителей, танцовщицы вдруг испускали пронзительные протяжные вопли, когда танцорам удавался особый сложный фокус, и какой-нибудь морани высоко взвивался в прыжке или крутил копье над головой особенно ловко. Старики и старухи, рассевшиеся на траве, галдели не умолкая. Приятно было наблюдать за старушками: они весело болтали между собой, попивая водку из калебасы, и, как видно, вспоминали свою молодость, когда они так же плясали в кругу. Лица их на глазах молодели и начинали сиять, по мере того как солнце опускалось ниже, да и уровень крепкого напитка в калебасах тоже постепенно понижался.
Иногда к старухам подсаживались их старички-мужья, и какой-нибудь из них так живо вспоминалась молодость, что она с трудом подымалась на ноги и, размахивая руками, делала несколько быстрых танцевальных движений, как и положено резвой юной ндито. Толпа не обращала на старуху внимания, зато ей восторженно аплодировали ее немногочисленные сверстники. Но ночные Нгома были делом серьезным. Их устраивали только осенью, после того, как была убрана кукуруза, и только при полной луне. Не думаю, что это связано с какими бы то ни было религиозными обычаями, хотя в старину, возможно, имело и обрядовое значение, — но танцоры и зрители вели себя так, что создавалось впечатление таинства, священного обряда. Танцы, вероятно, пришли из глубины тысячелетий; некоторые танцы — у матерей и бабушек танцоров они вызывали восторг — белым людям казались непристойными, и они считали, что эти танцы необходимо строго запретить. Однажды, вернувшись из Европы, я узнала, что двадцать пять моих юных воинов в самый разгар сбора кофе были засажены в тюрьму управляющим за то, что они танцевали на моей ферме ночью запрещенные танцы. Управляющий сообщил, что его супруга не может мириться с такими танцами. Я сделала выговор старейшинам моих скваттеров за то, что они устроили свою Нгома около дома моего управляющего, но они очень серьезно объяснили, что молодежь танцевала в маньятте Категу, на расстоянии четырех-пяти миль от дома управляющего. Мне пришлось поехать в Найроби, к нашему окружному инспектору, который отпустил всех танцоров на ферму убирать кофе.
Ночные танцы — зрелище очень красивое. Сразу видно, что оно заранее подготовлено и обдумано — огонь многочисленных костров освещал и ограничивал площадку. Собственно говоря, огонь был живой стихией Нгома. Для танцев он не нужен, потому что лунный свет в горах Африки поразительно яркий, белый — костры зажигали ради особого эффекта. И от этих огней площадка становилась первоклассной театральной сценой — огонь объединял все краски, все ритмы в единое целое.
Туземцы редко теряют чувство меры. Они не устраивают громадных пылающих костров. Днем, перед началом праздника, жены скваттеров, чувствуя себя хозяйками на этом празднике, заранее приносят груды хвороста и складывают в кучу в центре площадки для танцев. Старые туземки, оказавшие своим присутствием честь этому празднику, рассаживаются возле груды хвороста, а вокруг зажигают ряд маленьких костров, словно кольцевое созвездие, и подбрасывают хворост из большой кучи всю ночь. Танцоры снова кружатся в пляске на фоне темного ночного леса. Площадку выбирают широкую, иначе искры и дым от костров могут разъесть глаза старушкам. И все же кажется, что это замкнутое, отгороженное от всего мира пространство, как будто просторный, общий для всех нас дом.
Туземцы не ощущают и не любят контрасты, они еще как бы связаны пуповиной со всей Природой в целом.
Свои праздники они всегда устраивают в полнолуние, когда луна предстает во всей красе, и они тоже вовсю красуются перед ней. Когда все вокруг залито нежным, но ярким светом небесного светила, они добавляют к этой великой иллюминации Африки и свои небольшие, рдеющие звездами огоньки.
Гости собирались группами, то по трое, то сразу по десять-пятнадцать человек — друзья сговаривались заранее, а некоторые присоединялись друг к другу по пути. Многим танцорам надо было пройти миль пятнадцать, чтобы попасть на праздник. Когда шли большой толпой, несли с собой инструменты: флейты или барабаны, так что вечером накануне этих праздников на всех дорогах и тропах раздавалась звонкая музыка, словно колокольчики звенели под лунным ликом. У входа на площадку для танцев путники останавливались и ждали, пока их не впустят в большой круг; иногда, если это были гости издалека или сыновья знатных вождей, их пропускал один из старых скваттеров, кто-нибудь из знаменитых танцоров или распорядителей на этом празднике.
Распорядителями обычно назначались молодые люди с фермы, такие же, как все, но им поручалось следить за церемониалом на танцах, и они очень этим гордились. Еще до начала праздника они петухами расхаживали мимо танцоров, хмуря брови и напустив на себя строгий вид; когда танцы были в разгаре, они бегали из конца в конец площадки, следя, чтобы порядок не нарушался. Они несли своеобразное, эффектное оружие: прутья, связанные в пучок с одного конца; прутья горели, и они время от времени совали в огонь готовые потухнуть факелы. Юноши зорко смотрели за танцорами и, замечая малейшее нарушение этикета, сразу же нападали на виновных; со зверским выражением лица и свирепым рычаньем они тыкали прямо в танцора горящими прутьями, огнем вперед. Жертва, порой, корчилась от боли, но не издавала ни звука. А может быть, эти ожоги, полученные на Нгома, считались не позором, а почетными ранами.
