— «То же относится и к диалогу. Пожалуй, именно через диалог героев читатель художественного произведения и знакомится с ними. И только если автор решает вести повествование от первого лица, прибегая к приему внутреннего монолога, только тогда читатель получает доступ к внутреннему миру, настроениям и мотивам поведения каждого из героев».
— Новый абзац. «Рассмотрим теперь случай слепца. Подобно читателю романа, он тоже, если вздумает найти разумную опору в непостижимом для него окружающем мире, окажется в полной зависимости от двух важнейших стилистических параметров традиционного романного дискурса» — тире — «описания и диалога. Под описанием я подразумеваю рассказ о происходящем, который слепец слышит от какого-нибудь вполне реального доброхота, возможно от компаньона, платного или бесплатного, который водит его за руку, в переносном, а также и в буквальном смысле, и чья роль состоит в том, чтобы описывать слепцу постоянно меняющееся действо на сцене окружающего мира, подобно тому как в радиорепортаже комментатор описывает ход крикетного матча. А под диалогом я разумею вот что: подобно читателю традиционной прозы, только благодаря обращенной к нему или к окружающим его людям речи слепец и постигает психологию тех» — да, — «тех людей самого разного социального круга и эмоционального развития, с кем его свела судьба». Конец абзаца.
Вы меня слушаете, Джон?
— Конечно.
— Мне на минуту показалось, что вы перестали печатать.
— Я все время печатаю.
— Хорошо. Тогда продолжу. Я сказал про новый абзац?
— Да.
— «Следовательно, и читатель, и слепец целиком полагаются на точность и правдивость» — подчеркните «правдивость».
— Вы имеете в виду выделить курсивом?
— Да. Диктую дальше. «Точность и правдивость информации, получаемой, соответственно, от писателя и нанятого компаньона. Если же, однако, либо данный писатель, либо данный нанятый компаньон окажется не совсем надежным, тогда оба они, и читатель и слепец, остаются в полном неведении относительно происходящего». Джон?
— Да?
— Вы это действительно набираете?
— Да, да. Продолжайте.
— Выходит, я глохну. Или же вы научились печатать почти бесшумно.
Хорошо, я продолжаю. «Вопрос этот отнюдь не чисто теоретический, представляющий интерес лишь для критиков и ученых. Возможно, следующее покажется вам причудливым парадоксом, но писатель способен лгать» — выделите «лгать» — «писатель способен лгать в своем художественном произведении» — двоеточие, — «примеров тому тьма, особенно в нынешнюю постмодернистскую эпоху. Впрочем, здесь моя аналогия с положением слепца терпит крах — так, во всяком случае, мне представляется. Конечно, трудно… трудно было бы… очень трудно было бы… вообразить себе, чтобы компаньон, о котором я говорил выше, намеренно решил лгать» — выделите «лгать» — «намеренно решил лгать слепому о происходящем в окружающем их мире — ведь ему положено, и, без сомнения, за кругленькую сумму, именно это и описывать. Что прикажете думать о…»
Так, Джон, уж теперь-то вы точно не набираете. Я же слышу. Вернее сказать, не слышу. Не слышу, чтобы вы что-то печатали.
Что случилось? Пальцы отшибли?
— Знаете, Пол, порой вы действуете удивительно топорно.
— Неужели?
— Я хочу сказать, для выдающегося писателя, обладателя Букеровской премии, звания Великого Старца английской литературы и прочей чепухи, вы пользуетесь на редкость грубыми приемами.
— А вы, Джон Райдер, очень грубый противник.
Можно узнать, почему вы смеетесь?
— Я смеюсь потому, что нашел наконец идеальное название для вашей книги. «Обман слепца». Впрочем, вам скорее всего не понравится. Слишком напоминает Джеффри Арчера.
— Ну вы и наглец, скажу я вам.
— Неужели?
— Да, наглый ублюдок.
— И почему же?
— Да ведь то, что я вам надиктовал… Вам не пришло в голову, что все это — плод моих долгих, взвешенных размышлений о некоторых фундаментальных принципах, определяющих теорию и практику литературного творчества?
— Нет, не пришло.
— Не пришло. Вы немедленно, немедленно заключили, что это имеет отношение к… к… к явной напряженности между нами. И не только. Без каких-либо иных доказательств, без намека на улики вы сразу же выдали себя с головой. Я это называю наглостью.
— К чему попусту терять время?
— А ведь вы, быть может, поспешили себя выдать.
— Я прекрасно знал, что абсолютно ничего не выдаю. Я вас отлично изучил. Хотя, просто любопытства ради, скажите, Пол, кто или что навело вас на след?
— Я говорил с Эндрю.
— С кем?
— С Эндрю Боулзом. Моим агентом. Я позвонил ему, когда вы были в Чиппинг-Кэмпдене.
— А-а. Понятно. И он…
— Я, естественно, стал расспрашивать о его кругосветном путешествии…
— Ясно. Ясно. Ну, тут я и правда свалял дурака. Просто не мог предположить, что вы сумеете воспользоваться телефоном. Стало быть, вы ему про меня рассказали, да?
— Вообще-то нет. Не рассказывал. Мог бы, но почему-то не стал. Вероятно, потому, что не понимал… да и сейчас не понимаю, из-за чего весь этот сыр-бор.
— «Следовало бы», Пол, а не «мог бы».
— Что?
— Вам следовало бы рассказать ему про меня, действительно надо было. Забавно. Мне почти жаль вас.
— Вот как? И почему же?
— Потому что теперь вам уже поздно что бы то ни было предпринимать.
— Кто вы, Джон Райдер?
— Кто я? Ну, наконец; я ведь целый месяц ждал, что вы зададите мне этот вопрос.
— Не понимаю.
— Неужто?
— А может быть, понимаю. Может быть, начинаю догадываться.
Так вы все-таки человек не случайный, да?
Я хочу сказать, вы — кто-то, кого я знаю?
Кто-то, кого я знаю гораздо дольше, чем месяц?
Ну? Так, что ли?
Ответьте же, ради бога!
— Да, Пол, я — кто-то, кого вы знаете.
— Кто-то, кого я знаю. Или кого знавал когда-то в прошлом?
— Мир тесен, Пол. Особенно если вы слепы.
— Ладно. Хорошо. Я твердо намерен сохранять полное спокойствие. Пусть я слеп, но я по-прежнему не утратил дара речи и способности мыслить. Мы же можем поговорить, не так ли?
Да. Да, вы правы, Джон. Что-то здесь происходит, а что — не могу до конца взять в толк. Но подозреваю… словом, подозреваю, что вы за что-то держите на меня зуб. Верно?
Если дело в этом, Джон, если дело действительно в этом, то мы можем это обсудить. Всегда можно это обсудить. Вы ведь можете рассказать мне, что… что я сделал, если я и впрямь что-то сделал, и мы это обговорим, да, Джон?
Скажите же что-нибудь! Хотя бы слово!
— Да, Пол. Мы поговорим. Вернее, говорить буду я, а вы будете сидеть и слушать.
— Я предпочел бы постоять, если вы не возражаете.
— Сядешь как миленький, старый хрен. Сядь, а не то я тебя вколочу в это кресло силой!
— Что?!
— Думаешь, не решусь? Еще как решусь, лишь бы ты заткнулся!
* * *
То-то. Итак. Итак. Итак, теперь, Пол, для разнообразия вы будете слушать меня.
Знаете, Пол, вы просто невероятный тип. Чего только я от вас за этот месяц не натерпелся — самому не верится. «Располагайтесь как дома, Джон». «Не забудьте про точку с запятой, Джон». «Отчего вы не смеялись над моей шуткой, Джон?» «В семь будем пить коктейли, Джон». Какого хрена вы так выпендриваетесь?
— Вам непременно надо прибегать к подобным выражениям?
— Заткнись! Да от одного твоего мерзкого голоса меня с души воротит. Еще слово, и, клянусь, я на хрен заткну кулаком твою долбаную глотку!
Вот так-то лучше. А теперь я расскажу вам историю — мою историю, для разнообразия, — и, если вы готовы сидеть и слушать паинькой, не прерывая меня, я постараюсь не злоупотреблять теми гадкими коротенькими словечками, которые вас вдруг стали так смущать. Договорились?
Недавно, разозлившись на меня, вы сказали — привожу вашу фразу дословно: «Вы забываетесь». Что ж, теперь моя очередь пошутить, потому что больше ошибиться было просто-напросто невозможно. Нет, Пол. Я не забывался. Я себя помнил прекрасно. Я помнил себя в одиннадцатилетнем возрасте. А вы меня в одиннадцатилетнем возрасте, случайно, не помните?
* * *
Не стоит ломать эту замечательную крупную голову, до отказа набитую мозгами. Я намерен вам напомнить.
Итак. Мне было одиннадцать. Одиннадцать лет. Самый обыкновенный школьник. Впрочем, нет, неправда, не совсем обыкновенный. Я ведь учился в особой школе, в спецшколе для трудных, агрессивных детей, для таких, которых никакая другая, «хорошая» школа и знать не желает. Это было заведение для ребят, которых исключили отовсюду.
