— Мотенька, Мотенька, — молящим голосом обратился к жене изрядно выпивший Трясучкин.
— Что? Забыл, как звать? — огрызнулась Матрена Силантьевна и строго взглянула на мужа. — Говорю, что осточертело слушать, и правильно говорю.
— Господи... — взмолился Трясучкин, — да я не об этом... я хотел рассказать новость...
— Мадам Трясучка, — обратился к хозяйке на ломаном русском языке Брюнинг, — ваша супруг имеет сказать новость. Это... это гут, зер гут, ми любим сенсация, ми просим господин Трясучка...
— П... п... равильно... п... п... росим, — дергая головой, с трудом произнес Крамсалов. — П... п... усть...
Жена ущипнула его за руку, он скривился и смолк.
Захмелевший Трясучкин вылез из-за стола и неуверенными шагами направился в другую комнату.
— Сейчас вытворит какую-нибудь глупость, — заметила Варвара Карповна. — Кушайте, не обращайте внимания, — и она положила на тарелку Ожогина кусок холодного.
На длинной шее Брюнинга торчал большой кадык, приходивший при еде в движение. Брюнинг сидел по правую сторону от Ожогина и переводил солдату Паулю с русского на немецкий. От него пахло нафталином, и Никита Родионович немножко отодвинул свой стул.
— Кто они?.. — кивая в сторону немцев, тихо спросил Варвару Карповну Ожогин.
Она шопотом рассказала: Пауль ухаживает за ее подругой Любой, обещает взять ее с собой в Германию. Брюнинг — знакомый отца. Он, кажется, экспедитор какой-то немецкой фирмы, занимающейся сбором и «эвакуацией» в Германию антикварных вещей. Трясучкин упаковывает картины, посуду, мебель, различные ценности в ящики, а Брюнинг их отправляет.
— Вот! Вот! — объявил вернувшийся Трясучкин, помахивая двумя листками. — Это надо всем знать. Прокламации!
— Чорт непутевый... — не сдержалась Матрена Силантьевна.
— П.. п... рок... прок... прокламации? — побледнел Крамсалов.
— Да! — твердо сказал Трясучкин и сунул бумажки Грязнову. — Это надо всем знать!
— А ну, прочти-ка, Андрей, — попросил Денис Макарович. — Что это за ерунда?
— Где ты их взял? — поинтересовалась Варвара Карповна.
— Где? В управе. Для интересу. Их принесли туда штук с полсотни...
Андрей держал в руках листовки и обводил всех вопросительным взглядом. Он, казалось, спрашивал: «Читать или не читать?».
— Господин Грязноф, ми есть интерес к этим чепуха, ми вас слушайт, — прошамкал беззубым ртом Брюнинг и в свою очередь посмотрел на всех, ожидая одобрения.
— Давай, Андрейка! Раз просят, так читай, — сказал Денис Макарович и, перегнувшись через стол, пододвинул к Грязнову лампу.
— «Дорогие товарищи, томящиеся под игом оккупантов! — прочел Андрей, и голос его дрогнул. Он невольно сделал паузу. В комнате стояла гробовая тишина. — Каждый день приближает освобождение нашей родины и победу над врагом. Инициатива на всех фронтах перешла окончательно в руки Красной Армии. Германский фашизм и его вооруженные силы стоят перед катастрофой. Близится час суровой расплаты. Не уйти поджигателям войны от неумолимого суда народов, не уйти палачам и убийцам, грабителям и насильникам от карающей руки советских людей, не уйти их пособникам и предателям родины от заслуженной кары. Все получат по заслугам. Нигде не упрятаться им от справедливого гнева народного. Неодолимо, сокрушая все преграды, движется Красная Армия вперед, освобождая от фашистской погани деревни, села и города. Победная поступь Красной Армии отдается эхом по всему земному шару. Вооруженный и разгневанный советский народ идет на запад, туда, откуда пришла война. Скоро наш воин пощекочет своим штыком под мохнатым сердцем фашистского зверя». — Андрей прервал чтение, вглядываясь в истертые строки. На его бледном лице выступили пятна. В комнате слышалось только тяжелое дыхание одиннадцати человек. Андрей продолжал: — «Товарищи! — Голос его заметно для Ожогина поднялся и зазвучал сильнее. — Все, кто имеет силы, поднимайтесь на борьбу со смертельно раненым, но еще не добитым зверем! Помогайте героической Красной Армии и доблестным партизанам добивать врага! Приближайте час победы! С приближающимся новым годом, дорогие друзья! Смерть фашистским захватчикам! Советские патриоты».
Все молчали. У Трясучкина вздрагивал подбородок. Крамсалов сидел бледный, точно призрак, жена его судорожно вцепилась ему в плечо. У подруги Варвары Карповны глаза сделались совершенно круглыми, она молча отодвинулась от своего кумира — солдата Пауля. Тот удивленно поглядывал на всех и ею лицо готово было растянуться в глупой улыбке. Матрена Силантьевна тяжело дышала. Она свирепо, не моргая, смотрела на мужа.
Создавалось впечатление, будто в комнату влетела бомба, могущая взорваться с секунды на секунду.
— Ужас... — нарушила тишину Варвара Карповна и прижалась к Никите Родионовичу.
— А во второй что? — спросил Изволин.
Грязнов прочел вторую листовку. Она была короче первой. В ней сообщалось, что с пятнадцатого по восемнадцатое декабря в Харькове Военный трибунал Четвертого Украинского франта рассматривал дело трех фашистских палачей и их пособника и приговорил всех к повешению...
— Это есть невозможно, — прошамкал Брюнинг, — слюшайте, я вам будет говорит. — Он встал и разместил часть живота на столе. — Патриот дирянь, патриот блеф, нет никакой патриот. Есть провокация. — И уже менее уверенно добавил: — Завтра провокация будет капут. Не надо, мадам Трясучка, нос вешайт. Прошу лючше бутилка вина. Это очень карашо. Хайль Гитлер!
— Хайль! — рявкнул подвыпивший Пауль, но никто его не поддержал.
И без того невеселое настроение компании испортилось окончательно. Не улучшили его и вновь распитые бутылки вина. Крамсалова начала уговаривать мужа итти домой. Люба испуганно поглядывала на своего Пауля. Тот по-немецки разговаривал с Брюнингом, расспрашивая о содержании листовок.
— Пойдемте туда, — предложила Варвара Карповна Ожогину и показала на вторую комнату
Никита Родионович молча направился вслед за именинницей.
Она усадила Ожогина на маленький низенький диванчик, а сама опустилась на коврик у его ног и положила ему на колени голову.
— А ведь в самом деле плохо, — сказала она как бы про себя. — Кто бы мог подумать, что все так обернется. Вы меня слышите? — Варвара Карповна взяла руку Ожогина и подсунула себе под щеку.
— Слышу, конечно, но не пойму, о чем вы говорите.
— Я говорю о том, что недалекие мы какие-то. Пришли немцы, и мы решили, что всему конец. И выходит, что просчитались...
— Кто «мы»?
— Ну, я, отец, хотя бы вот Люба, Крамсаловы, да и вы все... И кто бы мог подумать? В это время в сорок первом году все было так прочно, так ясно, а сейчас, кажется, опять старое вернется. Мне лично абсолютно неважно, кто будет хозяином: немцы, русские, поляки... мне это безразлично. Я вот только боюсь, что с приходом русских начнутся преследования, аресты Скажут: ага, изменили родине, стали предателями, ну, а с предателями испокон веков разговор короткий. Я за последние дни потеряла сон, аппетит, все из рук валится, не хочется ни за что браться, все опротивело, хожу как лунатик, как скотина, ожидающая, что вот-вот стеганут или сволокут на бойню. Что же делать?
