Когда я пришел, мать Карен, Джаки, как раз собиралась уходить. В туфлях на высоких каблуках, она осторожно переставляла ноги, точно опасаясь за устойчивость волосяной башни на своей голове. Дряхлая, безупречно ухоженная. Ее иссохшее лицо скрывалось под настоящей маской из кремов и пудры. Когда Джаки улыбнулась мне — чопорно, формально-вежливо, — по маске пробежала трещина. Джаки безразлично подставила мне щеку.
— Фрэнк, — проговорила она. — Я знаю, тебе назначено. Не буду тебя задерживать — ухожу, ухожу.
— Я думал, вы с Сэмом во Франции.
Шесть лет назад они эмигрировали.
— Приехали по делам. Уже третий раз за год. Ты же знаешь Сэма: он не дает себе отдыха.
— Да, верно.
— А ты, Фрэнк? Все горишь на работе?
— Э-э… Да. Как обычно.
— Я слышала, вы там делаете большое дело. В деревнях чернокожих.
Карен приветствовала меня лишь после того, как за ее матерью закрылась дверь. Мимолетно, холодно ткнулась губами мне в скулу. Я на секунду прикоснулся ладонями к ее костлявым бедрам.
— Ты похудела, — сказал я ей.
— А ты вот немного располнел, Фрэнк, вид у тебя ужасный. Что случилось?
— Ничего не случилось. Живу как жил.
— Пойдем-ка в гостиную.
Как только мы устроились в массивных кожаных креслах высоко над городскими крышами, она взяла с журнального столика пачку бумаг.
— Сначала — дело. Вот. Я все приготовила.
— Вижу.
— Ты наверняка захочешь, чтобы твой адвокат все как следует изучил.
— Нет, — сказал я. — Я подпишу сейчас. Дай ручку.
Она остолбенела:
— Сразу? И даже сам не прочтешь?
Я попытался вчитаться, но застрял на первой же строке: «Брак Фрэнка и Карен бесповоротно распался». Этот документ, о котором было столько разговоров и споров, не имел ни одной точки пересечения с моей нынешней жизнью.
— Есть тут что-то, о чем мне следует знать?
— В смысле? Хочешь сказать, что я тебя могу обмануть? Фрэнк, неужели я могу смошенничать? Какой мерзкий намек! Эти бумаги лишь подтверждают наш нынешний уговор, только и всего. Все мое — мне, все твое — тебе. Господи боже! Неужели у тебя есть имущество, на которое я могла бы позариться?
— Я просто спросил.
Я взял блестящую авторучку, которую она выложила на стол, и расписался на последней странице. Соприкасаясь с бумагой, стержень издавал почти неслышный скрежет, доступный, возможно, лишь моему уху, — похоронный марш по одиннадцати годам жизни.
— Вот здесь, — повторяла она, переворачивая страницы и указывая, где расписаться.
Потом забрала у меня документ и ручку, отнесла в спальню, с глаз долой, точно опасаясь, что я передумаю. А вернувшись, повела себя более непринужденно.
— Фрэнк, ну разве ж можно подписывать, не читая? Ты, как обычно, ни о чем не задумываешься. Мало ли, как дело в будущем обернется?
— А ты, как обычно, сначала злишься оттого, что я якобы заподозрил тебя в обмане, а потом расстраиваешься, что я не стал проверять, обманули меня или нет.
Она улыбнулась, точно я сделал ей комплимент.
— Что ж, дело сделано. Решение суда — чистая формальность. Я тебе дам знать, когда все будет готово. Может быть, хочешь пить?
— Нет, спасибо, я уже пил кофе.
— Я по утрам всегда пью сок. Давай налью и тебе немного, Фрэнк. Может быть, цвет лица у тебя улучшится.
Здесь тоже сновали на заднем плане горничные, но Карен сама пошла на кухню и принесла апельсиновый сок в высоких стаканах. Села не в то кресло, что раньше, — поближе ко мне. Я понял, что назревает разговор по душам.
— Фрэнк, я хочу тебя кое о чем спросить. Напрямик.
— Валяй.
— Как ты относишься к Майку? Я имею в виду теперь, когда все поулеглось.
— Как я отношусь к Майку? По-моему, он подлец, укравший у меня жену.
— Ох, Фрэнк, будет тебе! Столько лет прошло. Может быть, хватит нам топтаться на месте?
— Я на месте не топчусь. Но Майка я не простил.
Я сам удивился, как четко все разложил по полочкам: пусть от моей любви к Карен осталась лишь тусклая искорка в дальнем закоулке души, но ненависть к Майку по-прежнему пылает во мне ярким костром. В определенный момент натура человека отвердевает и остается неизменной в нашей памяти. На стене гостиной висел недавний портрет Майка. Этот лысеющий толстяк уже ничем не напоминал молодого парня, с которым я подружился, но в нем, а может быть, во мне самом сохранялось, как мне казалось, нечто неизгладимое, непоколебимое.
— Какая жалость, Фрэнк! Какая жалость, что ты такой… злопамятный. Майк хочет преодолеть все разногласия. Он решил… как бы сказать поточнее… уехать отсюда с чистой совестью. Признался мне, что иногда по тебе скучает.
— Скучает?
— Ох, да что с тобой разговаривать! Я думала, теперь-то, когда все подписано и мы официально разведены… Но теперь вижу, что только зря трачу время. Фрэнк, откуда такая озлобленность? Совсем одичал в этой твоей дыре, в этом bundu?[11] Тебе не кажется, что пора вернуться в цивилизованное общество?
— Нет, не кажется.
— Ты думаешь, мы за тебя переживаем? Майк говорит, ты любишь делать из своих страданий спектакль, чтобы привлечь к себе внимание.
— Плевать мне, что Майк говорит.
— Что ж, очень жаль. Вот все, что я могу сказать. Вообще-то он к тебе хорошо относится.
— Послушай-ка, — сказал я. — Верь не верь, но я живу там потому, что мне так хочется. По моим меркам я почти счастлив.
Вглядевшись в мое лицо, она придвинулась ко мне поближе. Расхрабрилась. Отважно спросила:
— У тебя… там… кто-то есть?
— Да, — решительно заявил я, сам себе поразившись.
К моему удивлению, перед моим мысленным взором возник образ Марии, одиноко ожидающей в примитивной деревянной хибарке. Ожидающей меня.
Карен кивнула, вымученно улыбнулась:
— Кто она? Тоже врач, наверное?
— Нет. Она не имеет отношения к больнице.
— Что ж, чувствую, подробностей из тебя не выжмешь. Но было бы очень мило, Фрэнк, нам всем встретиться. Я, Майк, твоя приятельница и ты. Сходили бы в ресторан, например. Подумай об этом.
Я едва не расхохотался. Мария среди этой мебели, тем более среди этих людей, — просто абсурд! Мне открылось, до какой степени я отдалился от «нормальной жизни».
Допив сок, я поставил стакан на стол:
— Мне пора.
— Спасибо и на том. Наверно, твои уже ждут? Я очень огорчилась из-за твоего отца.
— Что?
Свой тонкий намек она ввернула таким небрежным тоном, что я едва не пропустил его мимо ушей.
Карен опешила.
— Э-э-э… мне говорили, что он заболел.
— Насколько мне известно, он не болен.
— Фрэнк, я ничего наверняка не знаю. Прости меня, пожалуйста. Забудь! Считай, ты ничего от меня не слышал.
Но я не забыл. На обратном пути долго размышлял над словами Карен. Перезвонил ей из дома. Она ответила с давешней резкостью, ощетинилась. Точно и не вела со мной сегодня задушевных разговоров.
— Я должен знать, — повторял я. — В чем бы ни была причина. Очень жаль, что ты мне не сказала.
— Фрэнк, я ничегошеньки не знаю. Я напутала. Слышала кое-что, думала, это про него, но все не так.
— Я тебе не верю.
— Будь по-твоему, не верь. Но я не стала бы тебе лгать.
В тот день я больше не выходил за ворота — мерил шагами длинные коридоры дома и узкие дорожки сада. Мачеха то ненадолго отлучалась — за покупками, в парикмахерскую, в автосервис, — то встревоженно маячила у меня за спиной. Несколько раз я едва не решился спросить у нее напрямик: «Он болен?» Но этот вопрос никак не вязался с ханжеской учтивостью наших с ней разговоров. Он прозвучал бы слишком грубо.
Отец вернулся из гольф-клуба лишь вечером. Сказал, что сыграл неудачно. Он был слегка навеселе и несколько взвинчен, но симптомов недомогания я не приметил. Голос у него был все тот же — громовой, самоуверенный. Свое мнение он высказывал таким тоном, словно возвещал истину, много острил и лишь к десерту припомнил, что я приехал не в отпуск.
— Кстати, Фрэнк, хотел тебя спросить, а потом из головы вылетело. Как оно прошло? Твой разговор с Карен.
— Отлично. Все подписано. Дело сделано.
— Что? Документы? Готовы?
— Да.
— Но я… я думал, вы просто поговорите. Разумно ли так спешить?
— Папа, прошел не один год. Разве это спешка?
— Фрэнк, мне очень жаль, что все кончилось.
— Папа, вообще-то это было неизбежно.
— Да. Да. И все же… зря ты мне не разрешил действовать через Сэма. Вдруг что-нибудь получилось бы.
— Все было бы напрасно.
— Возможно, возможно… — Его пальцы теребили салфетку. — Поживешь у нас еще несколько дней?
— К сожалению, не могу. Завтра утром мне нужно выезжать.
— Так рано? — Валери состроила печальную гримаску. — Не успел приехать — и снова?
— Ничего не поделаешь. Чтобы сюда вырваться, я добился специального разрешения. Там во мне нуждаются.
