Они сказали, что на священника напали: ударили по голове твёрдым тупым предметом. Он впал в кому, и никто не знает, сколько она продлится.
У Киллинсби не было преемника: я просто работал в церкви за еду и проживание. На остальные нужды я зарабатывал мелкими делами в городе и рисованием портретов с натуры. В церкви было немного обязанностей, и времени на всё хватало: кроме того, меня умиротворяло это место.
Когда я проработал в церкви около полугода, Киллинсби дал мне конверт со строгим наказанием вскрыть только после его смерти.
Отец Киллинсби лежал в коме уже вторую неделю, когда я решился взять конверт и разорвать его. Там была схема, аккуратно нарисованная на листике из тетради. На схеме был изображён кабинет священника и номерами отмечены несколько точек. Через несколько минут я стоял перед деревянной резной дверью. Ключ у меня был: его передали мне вместе с другими вещами Киллинсби. Родственников у него не имелось, и я был, наверное, самым близким ему человеком.
Открыв дверь, я попал в святая святых, где был всего пару раз, когда приносил отцу Киллинсби какие-то вещи по его просьбе.
Три стены из четырёх занимали книжные полки, посередине комнаты располагался письменный стол и тяжёлое старинное кресло с прямой спинкой.
Номера на схеме соответствовали деревянным выступам на книжных полках. Как оказалось, они не были закреплены намертво, не были просто украшением. При нажатии они уходили в пазы в полках. Нажав восемь выступов в определённом порядке, я нашёл тайник. В тайнике было около двух тысяч аудиокассет и пятьдесят семь папок с записями.
Теперь я сижу за столом и разбираю архив отца Киллинсби. Он и в самом деле мечтал стать детективом: теперь это не вызывает сомнений. Начиная с 1964 года он записывал на плёнку все исповеди, которые ему приходилось выслушивать по долгу службы. Самые старые записи он переписывал на новые носители: у бобин того времени срок хранения весьма невелик. Некоторые записи всё ещё на бобинах, но мне не на чем их прослушать.
На каждой кассете — имена.
Джон МакЛестин. Питер Халлауэй. Мэрион Питерсхолм.
Теренс Сатклифф. Регги Льюис. Джим Сайделоф.
Мисси Кэпфелл. Айвен Смит. Николас Зауракис.
Жители этого города, которые приходят и исповедуются — по три-четыре человека на каждой кассете. Иногда исповеди длинные, больше часа. Иногда — по три минуты. И каждый рассказывает о том, что плохого он сделал.
Марлен Филлби записана на тринадцати кассетах: она приходила исповедаться каждую неделю. Отец Киллинсби пометил, что сохранились только избранные записи из её пространных монологов. То же самое касается Элизабет Мон и Перри Джексона. И ещё нескольких горожан.
Передо мной лежит пухлая тетрадь, в которой отец Киллинсби систематизировал аудиозаписи. Каждая пронумерована и датирована. Они помечены сложной системой значков и идеограмм, но в конце тетради есть таблица условных обозначений, сделанная отцом на случай, если тетрадь придётся читать кому-нибудь другому. Например, мне. Тетрадей на самом деле несколько, но я листаю самую последнюю.
Крайняя запись датирована 16 октября, за два дня до инсульта. Лиз Терренс рассказывает о том, как обидела своего парня. Ничего интересного. Напротив записи стоит чёрный кружочек, что означает «бытовые грехи, ничего заслуживающего внимания». И отсылка к другой тетради.
В той, другой тетради — биографии. Краткая информация о каждом, кто хотя бы раз исповедовался у Киллинсби. Никакой подноготной, просто дата рождения, образование, увлечения, семья, работа. И краткое мнение о человеке самого священника.
Это всё интересно, но не слишком. Гораздо более интересна другая стопка. Пятьдесят семь аккуратных папок, перетянутых резиночками. На каждой — имя и дата. Кассеты, имеющие отношение к этим папкам, не лежат в общих ящиках. Кассеты лежат прямо в папках. На каждой кассете — по одной исповеди. По одному преступлению. Убийству. Изнасилованию. Грабежу. Поджогу.
Первая датирована 16 июня 1968 года. Пэттис Хойл рассказывает, как столкнул своего друга, Брэндона Филлиса, с шестого этажа, когда они вместе работали на стройке. Я не знаю, кто такой Пэттис Хойл: с тех пор прошло 38 лет. Вполне вероятно, его уже давно нет в живых.
Последняя папка датирована 2 января 2007 года, чуть меньше года назад. На форзаце имя: Эвин МакГрегор. Эвин, с которым я играл, когда был ребёнком, и который как-то стащил у меня велосипед. Мы поссорились и долго не общались, хотя велосипед мне, конечно, вернули. Эвин закончил школу и пошёл работать в боулинг охранником. Потом он сменил ещё несколько мест. В своей исповеди он рассказывает, как обокрал старуху на улице, ударив её по голове бейсбольной битой. В папке не только кассета: тут целое досье на Эвина. Копия его школьного табеля, полицейский отчёт о мелком воровстве, на котором ловили Эвина раньше. Фотографии. Вероятно, из отца Киллинсби получился бы неплохой полицейский. И, конечно, тут есть имя старухи — миссис Элейн Хафф. Я её не знаю, но читал тогда в местной газете, и помню этот случай. Старуха Хафф умерла на месте. Убита. Эвин МакГрегор стал убийцей, но разгуливает на свободе, потому что есть такое понятие как тайна исповеди.
Вопрос в том, что я не связан никакой тайной. Я имею полное моральное право взять все эти папки и досье, пойти в управление шерифа и плюхнуть ему на стол всю стопку. И сказать: «Вот, я поймал пятьдесят семь убийц». Двадцать четыре из них ещё живы. Тринадцать из них я знаю лично: кого-то лучше, кого-то хуже.
И в город тут же приедут репортёры из столицы, меня покажут в новостях, в тех же новостях мелькнёт бледное спокойное лицо отца Киллинсби на больничной койке.
Меня волнует только один вопрос: имею ли я право на этот шаг, пока отец Киллинсби жив. Он оставил мне схему кабинета в расчёте на то, что я отнесу эти материалы в полицию, без всякого сомнения. Но он специально отметил, что воспользоваться схемой доступа можно только после его смерти. Считать ли кому смертью? А если он никогда из неё не выйдет?
Грабители — я не сомневался вначале, что это были грабители — почти ничего не успели вынести из церкви. Вероятно, они услышали мои шаги и испугались. Через день после нападения на священника я обнаружил исчезновение двух образов с алтаря и нескольких подсвечников. Воры просто схватили то, что попало под руку.
Но теперь я сомневаюсь в том, что это грабители. Пятьдесят семь человек рассказали священнику о своих преступлениях. В тридцати трёх досье была пометка: умер. Но кто-то из двадцати четырёх оставшихся мог впоследствии пожалеть о признании. Он мог прийти и убить священника, чтобы гарантировать себе безопасность.
Я не полицейский и не герой. Проверять я ничего не собираюсь. У меня есть двадцать четыре признания в различных приеступлениях.
Но одно имя не даёт мне покоя. Я перечитываю содержимое папки в двадцатый раз и не могу поверить. Я переслушиваю кассету и мне кажется, что такого не может быть.
Имя на папке — Мари Мессель. Сейчас ей двадцать три года, так же, как и мне. Она работает в баре у Кёртиса официанткой. И немножко барменом.
15 февраля 2005 года, то есть два года назад, именно в то время, когда у нас с ней был роман, она пришла к отцу Киллинсби и исповедалась. Она рассказала историю, от которой у меня мурашки идут по коже. Возможно, никому, кроме меня, она страшной не покажется, но это потому, что никто не знает Мари так, как её знаю я.
«…это было, ну, вчера…»
«Говори, дитя моё, не бойся».
«Я не знаю… (плач). Я…»
«Не плачь, дитя моё. Я слушаю тебя. Ты можешь рассказать мне всё». (плач)
«Я… я убила вчера человека».
«Расскажи мне, девочка».
«Двоих… Билли Бакстера и его друга, этого, Марка…»
«Расскажи всё по порядку, дитя моё».
«Ну… Я вышла из дома вечером, я шла на свидание… Я встречаюсь с парнем, ну, неважно, с кем, он тут ни при чём… Я шла по дороге, прямо посередине — вечером у нас никто не ездит почти, вы же знаете. Я люблю ходить посередине дороги…»
«Я слушаю тебя».
«…и тут сзади шум: машина. Я отбежала к обочине, а она затормозила. Это были Билли и Марк. Они были навеселе, и у Билли был винчестер. Он с ним на охоту ходит постоянно. Отцовский. И он прицелился в меня, и улыбался так гадко, и сказал, мол, садись в машину. Я хотела позвать на помощь, но у меня язык прямо отнялся, ни слова сказать не могла. И тут Марк из машины выскочил и за волосы меня схватил и потащил в машину…» (плач)
«Ну, успокойся, дитя моё, успокойся… Рассказывай».
«… ну, Марк со мной на заднем сидении, а Билли спереди. И я… ну, в общем, у Марка нож был в руке, и он к горлу мне его приставил, а другой рукой грудь лапает… и говорит, мол, не рыпайся, поиграем и отпустим. А я рукой шарю вокруг и вдруг что-то твёрдое нахожу, и понимаю, что это отвёртка: у Билли под сиденьем инструменты стояли. Ну, я эту отвёртку сзади Марку в спину…». (рыдания, всхлипы)
