дает Круциферскому, – он также возводит его линию к образцовому влюбленному-идеалисту предромантической традиции: «Родоначальник их [адуевских характеров] на Руси, – утверждает Белинский, – Владимир Ленский, по прямой линии происходящий от гётевского Вертера» [там же, 10: 328]. Примечательно, что там, где Герцен проводит сравнение («[Круциферский] любил, как Вертер, как Владимир Ленский»), Белинский напрямую использует язык генеалогии, подчеркивая тем самым преемственность определенной литературной традиции.
Чтобы обосновать такую литературную генеалогию, Белинскому нужно утвердить универсальность подобного романтического мироощущения, и он делает это с помощью физиологического аргумента. Признавая роль внешних, культурных факторов в формировании романтического характера («[Александр Адуев] был трижды романтик – по натуре, по воспитанию и по обстоятельствам жизни» [там же: 332]), критик тем не менее отдает предпочтение природным: «Нет, не перевелись и не переведутся никогда такие характеры, потому что их производят не всегда обстоятельства жизни, но иногда сама природа» [там же: 327–328]. Затем Белинский переходит к анализу типажа романтического героя, используя однозначно зоологическую терминологию – говоря о нем, как «не новой, но все еще интересной породе, к которой принадлежит этот романтический зверек» [там же: 332]. В подходе к объекту своего исследования критик явно использует метод и риторику литературной «физиологии», которая пыталась создать типологию человека или общества в соответствии с биологической моделью Линнея[221]. Предсказуемо, что корни такого типажа (или «породы», говоря языком Белинского) прежде всего биологические и лежат в особой нервной организации: «Эта порода людей, которых природа с избытком наделяет нервическою чувствительностию, часто доходящею до болезненной раздражительности (susceptibilité)» [там же][222].
Использование Белинским терминов «чувствительность» и «раздражительность», при котором второе качество – это всего лишь более высокая степень первого, значительно отличается от их первоначальных научных определений (см. главу 1), но оно в то же время демонстрирует поразительную жизнеспособность дискурса физиологии XVIII века. Однако если в литературе сентиментализма и позднего романтизма эти физиологические понятия (особенно «чувствительность») приобрели в основном положительные коннотации, то Белинский интерпретирует их как патологические, что позволяет ему представить романтическое мироощущение ненормальным и нездоровым, как это сделал герценовский доктор Крупов:
Кто в молодости не мечтал, не предавался обманам, не гонялся за призраками, и кто не разочаровывался в них <…>? Но здоровым натурам полезна эта практическая логика жизни и опыта: они от нее развиваются и мужают нравственно; романтики гибнут от нее… [там же: 341]
По мнению Белинского, болезнь заключается во врожденной склонности таких людей анализировать мельчайшие нюансы своей внутренней жизни, прежде всего, отдаваться во власть воображения. В результате они оказываются неспособными к естественным, спонтанным эмоциям и вместо этого разыгрывают свои страсти по придуманным ими моделям. И действительно, в романе Гончарова даже такое якобы «естественное» и отчасти физиологическое состояние, как любовный недуг, «проживается» Александром Адуевым в соответствии с романтическим кодом любви как болезни.
Однако источник искусственной, сконструированной природы эмоциональных переживаний молодого Адуева кроется не во врожденной склонности. Увлекшись обобщениями о «романтической породе», Белинский упускает из виду особенности главного героя романа. В отличие от герценовского Круциферского, Александр Адуев не вписывается в модель природного детерминизма, предложенную критиком. При первом появлении Александра в романе мы видим «белокурого молодого человека в цвете лет, здоровья и сил» [Гончаров 1997–, 1: 176]. Когда же по ходу романа его внешность меняется и становится более соответствующей романтическому стереотипу, автор подчеркивает приобретенный характер его болезненного вида: «В Александре, напротив, все показывало слабое и нежное сложение <…> Он был среднего роста, но худ и бледен, – бледен не от природы, как Петр Иваныч, а от беспрерывных душевных волнений…» [там же: 351]. Его изначальная наивность и романтическая экзальтация, как можно заключить из скудной биографии, представленной в романе, полностью обусловлены буколической атмосферой детства, чтением романтической литературы и запоздалым идеализмом провинциального университета. Природа, по мнению Гончарова, действительно играет определенную роль в становлении героя, но эта роль существенно отличается от той, которую отводит ей Белинский: «Природа так хорошо создала его, что любовь матери и поклонение окружающих подействовали только на добрые его стороны, развили, например, в нем преждевременно сердечные склонности, поселили ко всему доверчивость до излишества» [там же: 180][223]. Эта довольно абстрактная отсылка к природной предрасположенности далека от псевдонаучного языка неврологии Белинского, используемого им для преувеличения романтических склонностей молодого человека. Именно этот детерминистский подход мешает Белинскому принять радикальное преображение романтика Адуева в расчетливого карьериста в эпилоге романа: «Его романтизм был в его натуре; такие романтики никогда не делаются положительными людьми» [Белинский 1953–1959, 10: 342–343][224]. Сама предпосылка этого логического рассуждения, а именно врожденная романтическая «натура» Адуева, явно выдумана самим Белинским. Текст «Обыкновенной истории» не дает никаких оснований для такого прочтения. Более того, финальная сцена романа предлагает противоположную интерпретацию – в ней дядя Адуев, впечатленный успехом племянника, объясняет такой триумф их биологическим родством: «И карьера, и фортуна! <…> И какая фортуна! <…> Александр! <…> ты моя кровь, ты – Адуев!» [Гончаров 1997–, 1: 469]. То, что Белинский называет «странной» оплошностью талантливого писателя, на самом деле – ошибочный домысел самого критика, который определил его ожидания относительно развития персонажа. Эта логическая ошибка не случайна, а оказывается следствием тенденции того времени к научному осмыслению культурных феноменов, укоренению социальных настроений и эмоциональной предрасположенности в физиологии, а также несколько обманчивого сходства между романами Герцена и Гончарова и их идеями.
На самом деле, другой влиятельный литературный критик того периода, А. А. Григорьев, также воспринимал главного героя Гончарова в соответствии со стереотипом слабого, худого и болезненного романтического героя а-ля Круциферский. В 1859 году он описал характер младшего Адуева в очень герценовских терминах: «Автор вывел две фигуры: одну – жиденькую, худенькую, слабенькую, с ярлыком на лбу: „романтизм quasi-молодого поколения“» [Григорьев 1967: 331]. Позже в статье он еще раз применяет к Александру Адуеву эпитет «жиденький» – определяющий признак телосложения Круциферского в романе Герцена [там же: 332]. Как и Белинский, Григорьев подошел к роману Гончарова с предубеждением относительно стереотипной внешности романтического героя (или, скорее, псевдоромантического, по мнению Григорьева). На самом деле, как мы видели, Гончаров преуменьшает роль физических факторов в становлении героя. Акцент писателя на социальной и культурной сфере проявляется в использовании им особой разновидности топоса любви как болезни для изображения страданий Александра. Любовный недуг Александра представлен в романе в основном как риторическая поза, культурная маска. Следовательно, Гончаров в своей трактовке этого топоса сосредоточивается на его семиотическом и дискурсивном, а не физиологическом аспекте.
Александр Адуев: романтическая влюбленность как перформанс
Любовная болезнь настигает молодого Адуева, когда его первая петербургская любовь – Наденька Любецкая – внезапно теряет к нему интерес и увлекается блестящим графом Новинским. Первые приступы ревности сразу же отражаются на физическом состоянии молодого героя: «Он похудел, сделался бледен. Ревность мучительнее всякой болезни, особенно ревность по подозрениям, без доказательств» [Гончаров 1997–, 1: 275]. Желая наказать неверную возлюбленную, Александр на время прекращает свои визиты на дачу Любецких. Через две недели он наконец возвращается, и мать Наденьки, простодушная женщина, не подозревающая о его душевной травме, спрашивает о причине длительного отсутствия. Языковая двусмысленность, определившая значительную часть последующего разговора, уже содержится в невольно ироничном вопросе, который Любецкая задает отвергнутому любовнику: «…разлюбили, что ли, нас?» Александр прибегает к традиционной отговорке
