В английском языке одно и то же слово может иметь совершенно разные значения у разных людей. То, что механик называет «порванный ремень», на языке бармена означает порцию виски в одну унцию, для чемпиона-десятиборца это ядро, которое нужно толкнуть как можно дальше, а для теннисиста это то, что он перебрасывает через сетку, на языке врачей и наркоманов это подкожная инъекция, а у директора фильма это любой отдельный кадр. Для Блума, который обсуждал братские шлепки с самоуверенностью Крафта-Эббинга, это было то, что вылетает из пистолета, который можно взять с полки, как спелый банан. Я был очень рад, что английский язык не был для меня иностранным, в моем возрасте я не смог бы разобраться с такой сложной задачей.
Улыбаясь, я въехал в открытые ворота ранчо «М. К.» и поехал по фунтовой дороге, ведущей к большому белому дому. Небо постепенно меняло свой цвет, из пурпурного оно становилось темно-синим, а потом абсолютно черным, кое-где появлялись тускло мерцающие звездочки. Издалека с пастбища раздавалось мычание одинокой коровы, а потом наступала тишина, наполненная только стрекотаньем насекомых по обеим сторонам дороги. Внутри загородки было пусто и безмолвно, нигде не было ни одной машины. В передвижном доме и в доме управляющего было темно, но большой дом был освещен. Я поставил машину возле ржавых газовых баллонов, поднялся по ступенькам к главному входу, открыл решетчатую дверь и постучал в закрытую внутреннюю.
— Я здесь, позади дома, — позвала Вероника.
Я пошел на ее голос, обошел дом и попал в маленький внутренний дворик, который начинался там, где кончалась оранжерея. Вероника стояла над жаровней, глядя на раскаленные докрасна угли под решеткой. Желтый свет падал из окон дома во дворик. Она опять была вся в белом — белые шорты и сандалии, белая широкая блузка. Белый пластиковый фартук доходил ей до бедер, на нем красными буквами было написано: «Не целуй меня, я готовлю!»
Я поцеловал ее.
Я жадно поцеловал ее.
Она оценила:
— Блестяще!
Я поцеловал ее еще раз.
— Я скучала по тебе.
— Я тоже.
— Я положу стейки, мы поужинаем здесь, если ты не против, а потом можем поехать к тебе, согласен?
— Конечно.
Я обнял ее, она посмотрела мне в лицо.
— Только… Санни может вскоре вернуться, мне бы не хотелось…
— Понимаю.
— Правда? Ненавижу быть пуританкой.
— Ты не похожа на пуританку.
— Особенно когда этот заблудший ребенок… ну да не обращай внимания. Просто мне у тебя нравится.
— Мне тоже.
Я еще поцеловал ее.
— Оставь на потом, — сказала она, — а то я растеряю все свои материнские чувства.
— Хорошо. — И я снова поцеловал ее.
— У-у-у, — сказала она и отстранилась от меня. — Иисус так же чувствовал себя в пустыне? — Она поцеловала меня в подбородок. — Дай я посмотрю стейки. Что бы ты хотел выпить? Я приготовила мартини, но могу сделать, что…
— Мартини — это замечательно.
— Я принесу бутылку.
Пока она огибала дом, внутри зазвонил телефон. Она посмотрела, послушала, кивнула и сказала:
— Это наверху у Санни, я никогда не подхожу к нему.
Она послала мне воздушный поцелуй и исчезла в темноте. Я сидел у жаровни и смотрел на него. Теперь звезд стало больше, я даже мог различить некоторые созвездия. Завтра должен быть хороший день, во всяком случае, с утра. Телефон наверху перестал звонить. Неожиданно я вспомнил визит Санни ко мне в контору. Мне не хотелось рассказывать о нем Веронике, но я знал, что должен буду это сделать. Я сидел и думал, что грустно, когда в тридцать восемь лет человек лучше всего помнит ошибки, которые он успел наделать за свою жизнь. Была ли ошибкой Вероника? Ей пятьдесят семь лет, подумал я. И тут она снова появилась из-за угла дома, жонглируя бутылкой мартини, блюдом с мясом, тремя початками кукурузы, обернутыми в фольгу, и двумя низкими стаканами. В этот момент она выглядела так необычно, по-детски беспомощно, что мне захотелось прижать ее к себе и успокоить, сказать, что пятьдесят семь не означает конец всего и что она, разумеется, не ошибка. Я бросился помочь ей.
— Как раз вовремя. — Наверху снова зазвонил телефон. — Никогда не звонит, когда Санни дома, — она подняла глаза к небу, — только когда ее нет. Это больше всего бесит меня. Не налить ли нам понемногу мартини? Как ты находишь стейк? Я не говорила тебе, что ты красив? Прочь, сатана!
Мартини был очень холодным, бодрящим и очень-очень сухим. Пока Вероника готовила стейки, она не спеша рассказывала, что иногда мясо делает большой круг от Флориды до богатых пастбищ на Западе, а затем возвращается обратно во Флориду, где заканчивает свой путь на обеденном столе.
— Я знаю, — сказала она, — эти стейки когда-то были телятами на «М. К.».
Я подумал, что она ест собственных коров.
— Ты когда-нибудь привязывалась к какой-нибудь из них? — спросил я. — Из коров?
— Никогда, это бизнес, Мэтью.
Я вспомнил слова Санни, что здесь нет животных, и вздохнул.
— Что с тобой?
— Сегодня днем ко мне приходила Санни.
— Да? Зачем?
Я объяснил, что она хотела рассказать мне о чем-то, что, очевидно, тревожило ее. Я сказал, что ругаю себя за град вопросов, что вел себя как доброжелательный бандит и отпугнул девушку, которая и без того была напугана, что чувствую себя виноватым.
— Но чем она была напугана? — спросила Вероника, и тут я понял, что никогда не расскажу ей Саннину версию насчет кражи коров.
Я колебался.
— Мэтью, — сказала она, — никогда ничего не скрывай от меня, хорошо? Я была замужем за человеком, который был непроницаем как скала. Если бы Дрю отважился открыться мне, того, что было с Хэмом, не произошло бы никогда. Ты можешь рассказать мне все.
Я рассказал.
Она внимательно слушала, пока стейки жарились и шипели на решетке. Время от времени она кивала. Потом заметила:
— Не думала, что Санни так много знает о коровах.
Я промолчал. Когда я дошел до конца, она некоторое время молчала, а потом сказала:
— Я чувствую себя так, словно сию минуту должна бежать пересчитывать стадо. — Она покачала головой. — Трудно поверить… но так же трудно не поверить. Он мог это сделать, Мэтью. Я не следила за ним. — Она снова замолчала. — Поэтому ты интересовался человеком с испанским акцентом, да? — спросила она и кивнула. — Это его боится Санни? Человека, которого она слышала по телефону?
— Да, вот что мне показалось неестественным. Когда я стал задавать вопросы, она была искренне убеждена, что тот человек мог знать, что она подслушивает, но… нет, не знаю. У меня такое чувство, что было еще что-то, о чем она хотела рассказать мне. Она выглядела страшно напуганной, Вероника…
— Да, я тоже боюсь, когда думаю, что убийца…
— Да, но почему она вдруг стала бояться? Вечером, в прошлую пятницу, она вовсе не казалась…
Я прервал себя на полуслове.
— О-о-о, — произнесла Вероника.
Я посмотрел на нее.
— Что ты хотел сказать о вечере прошлой пятницы? — спросила она. — Ты видел ее? Мою дочь? Вечером в пятницу?
— Да.
— Где?
— Она приходила ко мне.
— О…
— Тогда она и рассказала мне про Джека.
— У тебя дома?
— Да.
— Как долго она пробыла у тебя?
— Около часа.
— Ты с ней спал, Мэтью?
— Нет.
— Ты уверен?
— Отлично помню. — Я улыбнулся.
Вероника улыбнулась в ответ.
— Посмотрю стейки, — сказала она.
Я не очень доверял ее улыбке. Она молча стояла над жаровней спиной ко мне, надрезая стейки, чтобы попробовать их. Потом она разложила их по тарелкам, вышелушила кукурузу и понесла все туда, где стояли скамейка и стол с приборами, стаканами и салфетками. Она достала две бутылки пива из холодильника и поставила их возле тарелок.
— Ешь, — сказала она, — пока не остыло.
Мы начали ужинать молча.
Стейк был очень хорош, но молчание оказалось плохой приправой. Наконец она произнесла:
— Если бы я в какой-то момент допустила мысль, что ты спал с Санни…
— Этого не было.
— Я рада, потому что мне хочется всадить этот нож не в стейк, а в твое сердце.
Я ей верил.
Она ослепительно улыбнулась и понизила голос.
— Конечно, Санни может быть обольстительной, я знаю, к сожалению, — она посмотрела на меня через стол, ее лицо улыбалось, — она к тому же провокатор. Воистину сумасбродное дитя. — Ее глаза встретились с моими. — Она заигрывала с тобой, Мэтью?
— Да.
— Провоцировала?
— Да.
— Но ты не тронул ее?
Она выжидающе смотрела на меня. Улыбка на ее губах требовала абсолютной честности, улыбка говорила, что передо мной друг и любовница, улыбка убеждала, что, если у меня и были интимные отношения с ее дочерью, меня можно понять и посочувствовать, ибо мать очень хорошо знала, какой возмутительно обольстительной и сумасбродной могла быть Санни. Но улыбка была только на губах и не касалась светлых глаз, а минутой раньше Вероника сказала, что готова всадить нож мне в сердце. Я был рад, что смог рассказать ей правду.
