ЭЛЬДОРАДО
(Из Alfred Noyes. С английского)
Месяц… Море… Звёзды ясны…Вольный ветер веет нам.Путь бездумный, путь прекрасныйПо серебряным полям.
Старый мир нам сер и тесен,Легкокрылы корабли.Царство золота и песенТам, в неведомой дали.
Мы ушли от лицемерий,От улыбок и от лжи.Боже Правый! В тихой вереНаше сердце освежи.
Прочь от жизни, где оковы,Где любовь на торг свели!Век златой найдём мы сноваТам, в неведомой дали.
И за лунною оградой,Дальше, дальше, чем мечта,Нам откроет ЭльдорадоЗлатоцветные врата,
Чтобы те, что так устали,Вечный светоч обрелиЗа чертой земной печали,Там, в неведомой дали.
БЛАГОСЛОВЕННАЯ ТЕНЬ
(Из W. Yeats. С английского)
Тяжёлые дни для неё прошли,Тело её в бессилье покорномЛежит под мирным кровом земли,В тиши, под зелёным дёрном.
Пойте, подруги, над ней торжествоВ одеждах светлых и новых!Больше не нужно ей ничегоВ гробу, меж досок дубовых.
За Девой Марией, узкой тропой,Душа её всходит к небесной выси,С грацией скромной, робкой стопой,Туда, где лазурь и бисер.
И ножки, белее ангельских ног,Скользят вперёд без усилья.Всё ближе, ближе святой порог, —Огонь и белые крылья…
ПАДЕНИЕ
(Из William Canton. С английского)
Он шёл туда, где тучи плыли,Ему вослед, сыны земли,Мы силуэт его следилиНа розовеющей дали.
И вот он мёртвый перед нами.Вздохнул ли он перед концомО тихих хижинах с садамиИ с покосившимся крыльцом?
К НОЧИ
(Из Alice Meynell. С английского)
Домой, домой с чужого края!И белых крыльев даль полна,Дневных воспоминаний стаяЛетит на голубятню сна.
Кто впереди всех осиянней?— Взглянуть кружится голова. —И всех быстрей, и всех желанней?То ваши нежные слова.
НЕКОГДА
(Из William Davis. С английского)
Что наша жизнь! Всё в путь да в путь.Нельзя на миг передохнуть.
Захочешь в лес, в траву, к ветвям,То можно птицам, а не нам.
Не нам глядеть, забыв про всех,Как белка щёлкает орех.
Нам недосуг среди полейПослушать, как журчит ручей.
Вот мчится в танце Красота,О чём поют её уста?
Куда манит призыв очей?Не знаем, некогда, скорей!
И так всю жизнь. Всё в путь да в путь!Хотя б в могиле отдохнуть!
В БЕЛОМ
(Из Robert Bridges. С английского)
Вся в белом ходит Весна,Белым увенчана маем,Белых тучек волнаКудрявится светлым краем.
Белых бабочек рой,Поля маргариток белеют,И нежно зефиры лелеютВишен убор снеговой.
НА РАЗВАЛИНАХ РИМСКОЙ ВИЛЛЫ У ФРЕЙБУРГА
(Из Mary Coleridge. С английского)
Века тому назад, такой же ночью ясной,Здесь римлянин стоял, волнением томим,И, глядя на холмы, шептал: Они прекрасны, Но не твои, о Рим.
И я, народа дочь, в ком много римской крови,Где Рима сын стоял, гляжу, чужая всем,Как скалы на холмах всё так же хмурят брови, Не тронуты никем.
Всё так же дальних звёзд сияния бесстрастны,И то же мыслю я, что тот в былые дни,И я кричу к холмам: Пускай они прекрасны, Не в Англии они!
НИНА ПЕТРОВСКАЯ**
ОСЕНЬ
В те дни я был молод, ещё верил в любовь, и глаза мои, такие тусклые теперь, горели, как огни. Жизнь казалась прекрасной и заманчивой, как сказка, и каждый вечер в тёмном парке меня ждала красивая, влюблённая женщина.
Встретившись, мы, бледные от волненья, молча прижимались друг к другу и, притихшие, нежные, шли по аллее, где пахло скошенной травой и сладко благоухали липы…
Потом мы целовались, и высокие деревья в бешеной пляске кружились перед глазами, и синее ласковое небо заволакивалось туманом, в котором плыли и тонули блестящие огненные точки. И всё это мы называли любовью, и казалось, что она бесконечна.
Так шло лето.
Но скоро липы отцвели, и на широких лужайках стояли уже серые копны сена.
По вечерам парк хмурился и на жёлтый песок, тихо кружась, падали мёртвые листья. В цветниках запестрели последние цветы, и их яркие краски точно говорили, что они берут от жизни последние минуты с лихорадочной страстью существ, обречённых на скорую гибель.
Настали серые дождливые дни и туманные, сырые вечера.
Печальное небо целый день висело над парком, а вечером белый туман поднимался над прудом и, бесформенный, бледный, как привидение, медленно полз, цепляясь за кусты.
А мы всё ещё встречались, но какая-то мучительная, беспокойная тоска прокрадывалась мне в душу.
Прижимая к груди её руку, я тревожно смотрел в глубину мрачных деревьев, и мне казалось, что там вспыхнут сейчас зелёные огни, и по парку, спугивая сонных птиц, раздастся чей-то дерзкий, нечеловеческий хохот. Моё настроенье передавалось ей, но мы молчали, потому что звуки наших сдавленных голосов в эти минуты были страшнее молчанья.
Чтобы прогнать этот неопределённый, давящий страх, мы целовались страстно, безумно, как прежде, а ночь всё чернела, и деревья зловеще шептались над нашими головами.
Этот шёпот спугивал страсть. Отрывая от себя её губы, я слушал его, и мне начинало казаться, что, угрюмо шевеля тёмными ветвями, они вспоминают об улетевших годах, о тайнах, которые навеки умерли под их зелёным сводом, и о людях, которые когда-то, как мы, ходили здесь, опьянённые, с затуманенными страстью глазами, а потом забыли, разлюбили и ушли неизвестно куда.
Мне становилось страшно, точно присутствие какой-то неизбежной печали дышало над душой. Тогда мы торопливо уходили из темноты и облегчённо вздыхали, когда выходили на голые мокрые лужайки, где висело серое небо, в котором не было пугающих тайн. Порой мной овладевала странная усталость, только она ещё не понимала этого и по-прежнему хотела ласк, любви и поцелуев.
Один раз в чёрную августовскую ночь, незадолго до назначенного свиданья, когда я, тоскливо и бесцельно прислушиваясь к тиканью часов, сидел один в пустой неуютной комнате, пошёл дождь. Крупные капли злобно и часто колотили в железную крышу, а в окна сурово и бесстрастно смотрела тёмная холодная ночь.
Но я всё-таки знал, что она придёт, и оттого, что я знал это наверно, мне делалось скучно и большое стенное зеркало не отражало, как прежде, счастливого лица с яркими, как огонь, глазами.
Когда часовая стрелка подошла к одиннадцати, я всё-таки пошёл. Усталый, точно больной, я шёл, с трудом передвигая ноги, а кругом расплылись большие тёмные лужи и уныло шумели частые капли дождя.
Мы встретились и молча сели на мокрую скамейку, и казалось мне, что не было ни лета, ни солнца, ни серебряных нежных ночей, ни любви, а всегда и над душой, и над парком висела непроглядная, безнадёжная тьма.
— Ты любишь меня? — спрашивала она.
Я улыбался безжизненной улыбкой и целовал её холодными губами, и сам был такой же холодный и пустой, как мои бездушные поцелуи.
Как две тени, мы побрели по мокрым дорожкам, увязая в рыхлом песке, и на повороте, где кончались деревья и смутно рисовался цветник, вздрогнув от неожиданности, столкнулись с какой-то человеческой фигурой.
Я нагнулся и заглянул ей в лицо. Маленькая, сгорбленная, в мокрых лохмотьях она стояла перед нами, протягивая сморщенную руку, и невнятный голос точно шёл не из беззубого старческого рта, а доносился откуда-то издалека вместе с шумом дождя и унылым шелестом листьев.
— Подайте милостинку ради Христа, подайте на пропитание убогой старушке, добрые люди, — дребезжал этот голос вместе с жалобой ветра.
