Глава II
На следующее утро, проснувшись рано от острого сознания, что он находится в Уинтоне, физически присутствует в городе своей юности, видевшем его титанические усилия как студента, ему пришлось подавить почти все сантименты. Он должен оставаться спокойным и рассудительным накануне величайшего поворотного события в своей жизни. Поэтому Мори быстро поднялся, оделся и спустился на завтрак в теплую, устланную красным ковром кофейню, где впервые за тридцать лет посмаковал настоящую шотландскую овсянку со сливками, за которой последовала, в сопровождении чая и гренок, местная копченая пикша, и все это время он не переставал думать о важных перспективах грядущего дня.
Допив третью чашку превосходного чая, он сразу отправился в гостиную, взял уинтонский «Геральд» и, просмотрев объявления, узнал название агентства по прокату автомобилей. Скромная машинка, вполне неприметная, поможет ему совершить путешествие в Ардфиллан, а если понадобится, то и все дальнейшие передвижения. Непонятно почему, но он не обратился к портье, чтобы тот организовал ему аренду автомобиля, а сам позвонил в агентство. Мог бы он объяснить такое нерациональное поведение? В отеле его никто не знал, и вряд ли он встретил бы здесь знакомых, тем не менее внутреннее чутье побуждало его действовать скрытно. Как бы там ни было, выслушав требование, чтобы машину, небольшую стандартную модель, доставили к отелю как можно скорее, ему пообещали, после некоторого нажима с его стороны, выполнить заказ к часу дня.
Не находя себе места, он взглянул на циферблат: стрелки показывали несколько минут двенадцатого. Оставалось как-то провести два часа, и он покинул отель, поддавшись желанию совершить краткое паломничество по знакомым местам своей юности. Город — серый, холодный, вечно измазанный сажей и весь в дыму — почти не изменился с тех дней, когда он бродил по его грязным и шумным мостовым. На углу Грант и Александра-стрит он сел в желтый трамвай, идущий в Элдонгров-парк, и, выйдя у парковых ворот, медленно прошелся среди деревьев, а потом, совсем погрустнев, поднялся на холм к университету. Но здесь, в тени старых галерей, воспоминания о студенческих днях причинили своей остротой столько боли, что, побродив немного, он поспешил уйти с территории и у нижних ворот миновал магазинчик «Гилхаус», где когда-то продал свой микроскоп, чтобы купить для Мэри колечко с маленьким голубым камушком. Глаза его увлажнились. Какой жалкий подарок по сравнению с теми дарами, какими он мог бы осыпать ее теперь. Но в то время он выложил за него все до единого пенни. Никто не смог бы обвинить его в скаредности или в малейшем предвидении того, что затем последовало.
От Элдонгрова до квартиры в Блэрхилл было совсем недалеко, и, поддавшись настроению, он выбрал дорогу через холм, спускавшийся к докам. Да, его старое жилище стояло на месте, никуда не делся этот позорный барак, стал лишь грязнее и отвратительнее, чем прежде. Подняв голову, он живо представил себя молодым, склонившимся над книгами за узким чердачным окошком. Вспомнил, как пробивался и терпел, готовясь к великой и чудесной карьере.
И что же он сделал со своей жизнью? После благородного начала, каков был результат? Стоя там и рассеянно глядя наверх, он действительно почувствовал угрызение совести, пронзившее его, как копье. Теперь он не только горько сожалел обо всем, но и осознал тщетность того, что совершил с тех пор, как покинул комнату в мансарде.
Он сколотил состояние, большое состояние, но каким образом? Не как блестящий врач, специалист высшего класса, добившийся почета и уважения среди коллег, а как жалкий составитель пилюль, поставщик популярных снадобий в духе времени, имеющих слабое отношение к лекарствам, реклама этих пилюль повсеместно портила пейзаж, а продавались они втридорога, усугубляя тем самым обман публики. Нет, не стоит так уж себя казнить; отдельные его разработки — группа анальгетиков, полученных из фенотиазинов, к примеру, — имели свои достоинства. Однако в целом из его карьеры получился фарс. Так почему же, ради всего святого, он это сделал? Почему, помимо всего прочего, он был таким дураком, что женился на Дорис Холбрук?
Наверняка он мог еще в тот роковой вояж предугадать ее склонность к психозу, осознать, что смена настроений, так его забавлявшая на борту корабля, позже станет невыносимой, что физическое наслаждение, которое она ему дарила, быстро утратит свою прелесть. Он вернулся в воспоминаниях к симпатичному маленькому домику в Кос-Кобе, который устроил им ее отец, недалеко от нового представительства в Стэмфорде, штат Коннектикут. Она обожала их жилище — ровно полгода, — потом вдруг возненавидела. Их переезд в соседний Дарьен, поначалу принесший огромную радость, вскоре оказался таким же провальным. Она, видимо, была неспособна осесть, привыкнуть к новому окружению, а его отказ опять поселиться на другом месте подтолкнул ее к тому, что она начала совершать ежедневные поездки в Нью-Йорк, став почти постоянным пассажиром утренних и вечерних поездов. Затем последовало увлечение искусством и бесполезные уроки живописи и скульптуры; экстравагантный стиль в одежде, постепенно становящийся все более вычурным; новые, быстро меняющиеся, сомнительные знакомства — с некоторыми из этих приятелей, как он вскоре начал подозревать, она его обманывала. Когда он протестовал, начинались встречные обвинения, ссоры, крики сквозь запертые двери, истерические примирения. Ей захотелось вернуться в Блэкпул — надо же такое придумать! Более очевидным теперь стал тот факт, что она на самом деле начала его ненавидеть. Когда, после долгого перерыва, он с улыбкой попытался возобновить брачные отношения, она схватила щетку из слоновой кости и чуть не размозжила ему голову.
Но он быстро улаживал конфликты. Развод мог означать разрыв с Холбруками; поэтому он научился ладить с ней. Спустя пять лет, проведенных в Дарьене, они получили от старика Холбрука, потакавшего дочери, симпатичное имение Форвэйс в гринвичском районе Квакер-Ридж. Здесь проживала более спокойная, консервативная публика, скромно развлекавшаяся в клубе садоводов, куда он заставил ее записаться; у него появились надежды, что, может быть, теперь она угомонится. Сплошная иллюзия. День ото дня она становилась все взбалмошнее и упрямее, временами на нее накатывали приступы агрессии, а то вдруг она впадала в амнезию, после чего начались депрессивные галлюцинации. Наконец настал момент, когда Виленский, приглашенный на консультацию, сочувственно опустил ладонь на его плечо.
— Параноидная шизофрения. Ее придется признать невменяемой.
И затем, на целых пятнадцать лет, он стал мужем пациентки психиатрической клиники, ожидавшим результатов инсулиновой и электрошоковой терапии, малейших улучшений и более серьезных рецидивов, терпящим всю эту безнадежную возню, пока долгожданного облегчения, о котором не говорят, не принесла застойная пневмония.
Неудивительно, что при таких трагических обстоятельствах, когда он сам был на пределе нервного напряжения, его так потянуло к работе с Бертом, и он ушел в нее с головой. С Бертом все было в порядке — добрый, порядочный, веселый Берт, который всегда стоял за него горой, то и дело помогал ему справляться с Дорис, даже признал свою ответственность за происшедшее, так как навел глянцу на ее подростковые припадки; а после смерти старого мистера Холбрука сразу сделал его полноправным партнером в богатой и расширяющейся американской фирме.
И если не принимать в расчет работу, то как человек, ставший жертвой тягостных обстоятельств, разве он не имел права посвятить свое время себе самому, заняться развитием собственной личности, изучить искусство и языки (французский, немецкий, итальянский, если быть точным), одеваться со вкусом — одним словом, превратить себя в культурного человека, сознательно старомодного в своем стиле (среди авторов он предпочитал утонченных «эдвардианцев»), по-настоящему в «солидного господина», который благодаря природному обаянию и способности нравиться мог вызвать даже в этот ужасный век, когда происходит отказ от всех ценностей, мгновенный интерес, внимание и уважение? К тому же, естественно, в его положении у него были и физические обязательства перед самим собой, которые, как хорошо начитанный человек, он мог бы оправдать — если бы это понадобилось, — процитировав острое письмо Бальзака по этому вопросу мадам Ганской. Он тоже не имел ни малейшего намерения позволить себе выродиться в импотента и слабоумного! Само собой разумеется, он избегал беспорядочных связей, кратких и ненадежных отношений, что после приемов с коктейлями возникали в машинах, припаркованных в кустах перед загородными клубами. Судьба свела его с тихой маленькой женщиной — он всегда предпочитал миниатюрных — вдовой чуть за тридцать, блондинкой польского происхождения по имени Рина, занимавшей достаточно скромную должность переплетчицы в коммерческом издательстве Стэмфорда. Его тактичный подход привел к неожиданно приятным результатам. Он нашел ее славной и покладистой, аккуратной и чистоплотной, нетребовательной и до абсурда благодарной за его помощь. Вскоре у них установились регулярные и тайные встречи. Он даже привязался к ней по-своему, и пусть она ужасно переживала по поводу его отъезда из Америки, он поступил правильно, оставив ей щедрую сумму.
