Когда земля дрожит
Перевод Б. Слуцкого
Я знал, когда земля дрожит,мать приближается ко мне,в слиянье запахов сует —акаций, меда, молока.Ворот холщовых слышен скрип —она их настежь распахнет,и убаюкает меня,и в Мирозданье усыпит.
Позднее я видал: мешок,словно ребенка, волокла,а ночи, чугуна темней,прокатывались по бедру.Из свеклы сахарной зимойалмазный делала стожок.В сорочке белой по полямгуляла ночью под грозой.
В воображении моемона — Чудеснейшая Мать.И в дрожи радуги она.И в кроне дерева она.Напрасно целится в неестальных винтовок точный ряд —бескровно пули сквозь неелетят, как будто сквозь мираж.
Она ведь Лошадь Белая,а я ее приемный сын.Она приносит мне законв жемчужно-огненных зубахи, прирастив меня к спине,мчит сквозь терновники небес,так, чтоб терновники небеслишь кудри мне чесать могли.
Европа, вот я пред тобой,ты фокус страха моего.Здесь больше блуда и ножей,чем среди варварских равнин.Нагой, я вздрагиваю здесь,костей берцовых посреди.Наматывает Корбюзьена спицы жилушки мои.
Но музыка великаяза эшафотами гремит,и стену вечной гибелисметает грива матери,и если задрожит земля,мать, значит, приближается,а если море заревет —то Мироздания призыв.
Иштван Шимон
Перевод О. Чухонцева
{41}
Мушт поет
Пресс подкрутит тугостарый винодел,проворчит: — А ну-ка,начинай, пострел!
И пойдет потеха,захрустит мезга.Вот уж не до смеха,если мнут бока.
В горловине душнойкорочка скрипит.Синий голос муштасумерки кропит.
Это сок в избыткеплачет в тишину,как кузнечик прыткий,отходя ко сну.
Всхлипнет — и повторно,и еще — чок, чок,как сверчок проворныйили родничок.
Льется голос чей-тов деревянный слив.Может, это флейтатянет свой мотив.
Так свободно тянет,так легко ведет,как сирена манитиз туманных вод.
Эти повторенья,этот звук сырой —в хаосе твореньяключик золотой.
Так за марлей в нишечмокает дитя.Так в сосульке дышитпервенец дождя.
Гулок сон подвала,черный чан глубок.Капнет — и сначала,и опять — чок, чок.
И летит отвесно,словно пот с лица.Просто так и песняне рож-да-ет-ся!
Надо жизнь оставить,чтобы жить в других;сепия и та ведь —жертва мастерских —
жизнь свою не пишет.Кто же в тишинеслышит песню? Крышада звезда в окне.
Так и запропала б,плача в три ручья,если б долгих жалобне расслышал я.
Как в раструб рыдаетхриплый граммофон,как труба вздыхаетна печной заслон,
так хрипит недоброи душа моя,взятая под ребрапрессом бытия.
Рдеет кровь густая,и весь мушт краснобродит, вызреваяв доброе вино.
Пусть же ради слова —свежего вина —от винта резноговся душа больна.
Есть и за мученьясвой отстой в крови:песня — облегченье.Так дави, дави!
Напутствие сыну
Мой сын, ты начал говорить,а я за все слова в ответе.Ты видишь, в слове должен бытьсвой смысл, как и во всем на свете.
Ты постигаешь, мальчик мой,что слово — суть и хлеб насущный:попросишь — и перед тобойи яблоко, и шар воздушный.
Потом обыденность сотрет,как с запыленного ранета,со слова золотой налет, —но пусть попозже будет это!
Ты слову на слово не верь,а то не избежишь ловушки.Оно мне кажется теперьмишенью на твоей макушке.
Вот я и вынужден смотретьна слово с пристальностью Телля,весь опыт в яблочко нацеля,чтоб ты не промахнулся впредь.
Цветы на лавке
Памяти бабушки
Что за присказка: в окошкев ряд на лавочке стоятчашки старые и плошки,а над ними — целый сад!
Сколько лет они калилисьв круглом пламени печном,а худыми становились —выставлялись под окном.
И не то чтоб было жалкопрогоревших чашек тех —просто выкинуть на свалкубыло совестно — и грех.
Потому любая лавкапривечала свой горшок:там, где жарилась заправка,перец тянет язычок.
Вон из медного кувшинамолоко бежит, — снимай! —Всходят стебли розмаринаи стекают через край.
Что там? Масленица в дымке —чад идет от сковород —или блинные поминки? —В крынке примула цветет.
Уж не саван ли белеет,не жених ли мнет фату?Это ветер смерти веетнад петуньями в цвету.
Так и кажется: вернулисьте, что жили — и ушли,над кастрюлями согнулись,пламя в плошках разожгли.
И сгорают без остаткана невидимом огне,и мерцают, как лампадка,эти примулы в окне.
И на чистом пепелище —под окном — цветет погост:варят умершие пищуна горячих углях звезд.
Решето летает
То не туча грохотала —решето в руках летало,так легко-легко, казалось,что и рук-то не касалось,висло коршуном кружащимнад потоком восходящимв неподвижном небосклоне,а проворные ладонис яростью какой-то злойбили, били в бок оглохший,и метался с криком коршунмежду небом и землей.
Это жаркая работа —очередь из пулемета,а за нею ходко-ходкобарабанная трещотка,а потом — пальба иная,пыль на гумнах подымая,всюду после обмолотабили в пыльные решета;и, как все, с веселой злостьюмать моя на сквознякеотвевала от охвостьясемена в сухом лубке.
Было радостно, не скрою,все казалось мне игрою,мне и дела было мало —решето в руках летало;может быть, от той свободызавертелся ритм работыи пошло иное дело,музыка везде гремела,бил тамтам, и там, вдали,там, где веялась полова,вздрогнув, я вписал два слова,рифмы начертал в пыли.
И с тех пор, как бьют в решета,я и сам стучусь во что-то,в чьи-то руки и ладони,и, как будто сам в загоне,пленник, это я летаю,мир сквозь сито пропускаю,все делю наполовину —на зерно и на мякину,ощущая мимолетом,что и я под обмолотом;а во всех глазах испуг:не отбился бы от рук.
Шутка ль, решето летает,но пока его толкают,бьют в бока и взашей гонят —слава богу, не уронят;а когда я долетаюсь,с пылью белою смешаюсьи к бокам примерзнет время,вот тогда прощусь со всеми,потому что и проститсяи отплатится сполнатем, кто дал охвостья птицам,а посевам — семена.
После тридцати
